Отправлено 01 апреля 2007 - 09:13
Воспоминания остарбайтера.
БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЙ
ГОДЫ И СУДЬБЫ
Газета Заря №29 за 14.02.1991
С.3
Война оставила незаживающие раны в судьбах миллионов людей. После вероломного нападения гитлеровской Германии на нашу страну жители Западной Белоруссии оказались на оккупированной территории. Многие из них были угнаны на принудительные работы, в концентрационные лагеря. По данным Нюрнбергского процесса, фашисты вывезли в Германию 371 тысячу белорусов, которых использовали на различных работах. Эти люди испытали голод, холод, тяжелый труд и унижения.
Брестчанин Нестор Иванович Мнкулик - один из тех, кому пришлось пройти через все эти невероятные испытания и вернуться на Родину.
Сегодня он – один из инициаторов создания на Брестчине регионального общества бывших восточных рабочих, узников фашистских тюрем, лагерей и гетто. Возможно, эта публикация заставит оживить в памяти годы, проведенные в неволе, многих сверстников автора, о судьбах которых до недавнего времени у нас было принято умалчивать...
В ИЮЛЕ 1941 года всех жи¬телей нашей деревни Криница (Пружанский рай¬он), в том числе и нашу се¬мью, немцы выселили в Кобринский район, а дома сожгли.
Весной следующего года я был зачислен старостой де¬ревни в списки для отправки в Германию на работы. В то время мне было 16 лет. Нас отвезли в Кобрин (мать тоже поехала), я прошел комиссию и был признан годным для работы. Когда меня подводи¬ли к товарному вагону, я об¬ратился к. охраннику-немцу: дескать, я еще мал, что там буду делать? Тот похлопал ме¬ня по плечу и говорит: «Хо¬рошо, хорошо коров пасти бу¬дешь». Убежать было нельзя, везде стояли немцы с автома¬тами.
Помнится, когда нас эшело¬ном привезли в Германию, в «арбайтцамте» — на бирже труда — меня забрал к себе бауэр последним, так как я был самым малым и щуплым. Попал я на хутор у деревни Арносфельде, недалеко от го¬рода Бойч Кроне, что в Восточной Германии (ныне территория Польши). У бауэра (фа¬милия его, как сейчас помню, Эверт), приходилось выпол¬нять разные сельскохозяйст¬венные работы: доить коров, готовить корм для скота, па¬хать, сеять, управлять воловь¬ей упряжкой, косить. Работа, безусловно, для подростка тя¬желая.
Работал от рассвета дотем¬на вместе с таким же, как я, угнанным на работы в Герма¬нию украинцем Олексой Жолобко.
Отлучаться из усадьбы бау¬эра не разрешалось, короче говоря, неволя. Помню, как, вспоминая вольность домаш¬нюю, хлынули слезы крупны¬ми горячими каплями. Хотя житье в Западной Белоруссии было нелегкое, но воля есть воля, и кто не испытывал не¬воли на чужбине, тому тяжело это понять.
Как-то раз бауэрша спроси¬ла меня: «Ты большевик?». Я был обыкновенным сельским хлопцем, было мне тогда 17 лет, ни в какой партии не сос¬тоял, но ответил, не задумы¬ваясь: «Да, большевик». Впо¬следствии этот ответ послу¬жил уликой против меня, ког¬да я был посажен в концла¬герь. Но об этом позже.
При пастьбе коров я почиты¬вал немецкую газету—до вой¬ны учился в польской школе и в 5—6 классах при Совет¬ской власти немного освоил немецкий язык. В основном меня интересовали сводки с Восточного фронта. В газете изредка проскальзывала ин¬формация и о партизанах в Белоруссии.
Все вместе взятое — нево¬ля, тяжкая работа на хозяев – своих врагов, романтическое желание партизанить, вера, что «кто был ничем, тот ста¬нет всем» – побудили меня решиться на побег. Я уговорил Жолобко, и 10 октября 1943 года ночью, ориентируясь по Большой Медведице, напрямую через поля, мы двинули на восток—на Родину. Пред¬варительно я заготовил карту Познаньского воеводства, ко¬торая как-то была напечатана в немецкой газете. А работали мы недалеко от этих мест.
Шли мы ночами, днем отды¬хали в лесу, в стогах сена. Бы¬ло у нас с соб9Й немного хлеба – им и питались. Где-то на третьи сутки, на рассвете, перешли бывшую польско-не¬мецкую границу, недалеко от города Кольмар, который зна¬чился на карте. В Польше мы пошли днем по шоссейной до¬роге и за городом (забыл его название) нас задержал жан¬дарм, ехавший на мотоцикле. Он доставил нас в поли¬цию, на допрос. А у нас был договор с Олексой, если поймают: «Нас везли в Германию на работу, на стан¬ции мы вышли из вагона по¬пить воды и отстали от поезда, идем мы обратно домой».
Через несколько дней нас доставили в гестапо Гогензальце (по-польски город Иновроцлав). Явился гестаповец с переводчицей. Нам сказали, чтобы мы говорили правду, а то все равно придется ее ска¬зать.
Справа от нас на двери бы¬ла надпись «арестантен», и оттуда вывели страшно изби¬того человека. Сквозь стек¬лянную дверь видны были две-три скамейки, на которых люди сидели спиной к двери, а лицом к глухой стенке. В коридоре дежурил эсэсовец, на фуражке которого вместо кокарды была прикреплена эмблема — череп с двумя ко¬стями наперекрест и на пет¬лицах такие же эмблемы. Бели кто-нибудь из сидящих обо¬рачивался или заговаривал с соседом, он подходил и «учил» кулаком, как себя вести. Ока¬завшись в такой обстановке, мы с Олексой переглянулись: стало ясно, что здесь приме¬няют пытки, и мы сказали ад¬рес, от какого бауэра ушли.
Нас доставили из гестапо в штрафной лагерь в том же Гогензальце. Выстроили нас человек 7-8 вновь прибыв¬ших перед конторой штраф¬ного лагеря, отгороженной колючей проволокой от зоны. Рядом дежурил эсэсовец с куском резинового шланга в руке. Он дал мне команду выйти из шеренги и приказал нагнуться, как бы доставая ру¬ками землю. Когда я выпол¬нил его приказание, ударил меня шлангом, и когда я вы¬прямился, он приказал снова нагнуться и снова сильно уда¬рил. И так, наверное, раз 5 и после каждого удара я не мог понять — за что? Я стал уже плакать — больно ведь, тогда он дал мне команду вернуть¬ся в шеренгу. Вот такая была первая встреча в штрафном лагере — самом жестоком для заключенных.
ПОСТАРАЮСЬ кратно вспом¬нить режим адской ма¬шины. Сначала я был по¬мещен в карантин. В камере со мной находился, как выяс¬нилось, мой земляк из города Барановичи. Он лежал на бо¬ку: тело его было исполосова¬но вдоль и поперек в синие и желтые гнойные раны. Он рассказал, что уже второй раз пытался бежать из штрафного лагеря и ударил эсэсовца ло¬патой. Он меня предупредил: «Наверное, меня повесят. Если останешься жив, скажешь мо¬ей жене и детям, что меня здесь повесили». И назвал ад¬рес: город Барановичи, улица Минская, 95. Фамилию я поза¬был, начинается вроде на бук¬ву «Б», оканчивалась на букву «ч», как будто Барташевич. На нем была изорвана рубашка и брюки. Он рассказывал, что на него напустили двух овчарок, и они терзали его. На мне бы¬ло две рубашки, одну я отдал ему. На второй день его и од¬ного поляка, когда собрали весь штрафной лагерь, пове¬сили на передвижной висели¬це.
Через пару дней меня остри¬гли наголо и перевели в зону в общий барак. В том отделе¬нии барака, где я находился, с левой стороны были одноярус¬ные сплошные нары, с пра¬вой – двухъярусные раздоль¬ные с поперечными досочками вместо матраца. Было холодно – на дворе стоял октябрь, по¬мещение не отапливалось, так что каждый старался попасть на общие нары, там и доски были продольные, и один к одному теплее было.
По зоне надо было все вре¬мя двигаться бегом — «трусцой». Штрафной лагерь должен был жить в определенном темпе. Если охрана замечала, что идешь шагом – «крещения» резиновым шлангом не мино¬вать. Говорили, что в шланг был вставлен трос и вдобавок на конце, чтобы шланг лучше прилегал к телу, заправлялся оловянный шарик.
В лагере было где-то 450 муж¬чин и около 200 женщин. Жен¬щины находились в отдельных бараках.
Утром – подъем: заключен¬ные должны были раздеться до пояса, быстро выбежать из барака и строиться по два че¬ловека. Когда набиралось че¬ловек десять, давалась коман¬да «марш ин вашраум» (в умы¬вальную комнату). Умываль¬ник был в отгороженной зо¬не, и когда пробегали через калитку – там стоял эсэсовец и по выбору упражнялся шлан¬гом на заключенных. После водных «процедур» – завтрак: одна кружка эрзац-кофе из молотого жареного ячменя без хлеба. Некоторых уводили под конвоем за пределы гоны на сельскохозяйственные работы – на уборку брюквы, капусты, свеклы. Им давали серые по¬лотняные брюки, куртку и го¬ловной убор. За считанные ми¬нуты ты должен переодеться в этот «мундир», не поддевая под низ ничего «цивильного». На тех, кто надевал свое, натравливали пару овчарок, ко¬торые рвали жертву. Натрав¬ливали овчарок и на тех, которые в лагерь что-нибудь приносили в кармане, когда работали за пределами зоны: табак, хлеб, брюкву, сахарную свеклу.
Остальные, кто оставался в зоне, чистили песком ложки, со¬бирали соломинки на лагер¬ной площади. Даже если рабо¬та была сделана, никто не имел право идти в барак или хотя бы присесть где-нибудь. Эсэ¬совец издевался таким обра¬зом: собирал узников и давал команду: «Ложись и вставай!». Кто позже всех ложился или подымался поучал шлангом по спине. Заставляли учить не¬мецкие песни.
В обед давали 500 граммов «зуппа» — взболтанной муч¬ной баланды. Бывала с добав¬кой капуста, шпинат, брюква. Вечером – 200 граммов хлеба и кофе-эрзац. Мяса и сахара не полагалось.
Каждый вечер проводилась проверка следующим образом: выстраивался весь штрафной лагерь в виде четырехугольни¬ка, в центре находились эсэ¬совцы с двумя овчарками. Стоять надо было по команде «смирно», не шелохнувшись. Кто шевельнулся – получал по зубам. Стояли без головных уборов. Однажды падал мок¬рый снег, дул сильный ветер. Я застудил голову и заболел гайморитом.
После проверки звучала ко¬манда: «По будам разбегайтесь — марш, марш!». В наших муж¬ских бараках было трое дверей – вот в эти двери и бросалась вся масса людей, а на них натравливались две овчар¬ки, которые все время находи¬лись при охранниках. Овчарки хватали за штаны, за ноги тех, кто оказывался последним в устремившейся к двери толпе людей. Однажды толпа сбила меня с ног, и я остался ле¬жать Затоптанным и последним перед злосчастной дверью в барак. Но, к счастью, овчарки набросились на толпу, штур¬мующую дверь соседнего ба¬рака. Иначе не миновать бы второго «крещения»...
Но оно не заставило себя ждать. Где-то через месяц-полтора позвали меня и Олексу к конторе, отгороженной колю¬чей проволокой от зоны. Пе¬ред дверью на ступеньках стоял эсэсовец, он держал ру¬ки за спиной и между ног, как у черта хвост, обвисал шланг. Мы подбежали трусцой, без головных уборов, к этому «чер¬ту». Он спросил: что хотите? Я стал объяснять, что нас вызы¬вали и в это время в зоне за¬звенела рельса «на проверку». Мы с Олексой молниеносно развернулись и стремглав ки¬нулись в зону. Но эсэсовец нагнал меня и полоснул шлан¬гом по стриженой голове. В глазах на секунду сверкнула молния и я чуть не упал, но собрал все силы и молнией помчался в зону. Эсэсовец дальше не преследовал. Их привычки я усвоил: если сто¬ишь – прибьет, если убегаешь – остаются довольные. После этого я целую неделю загляды¬вал в осколок зеркала на крас¬ную полосу, которая пересек¬ла всю голову.
В отдельном бараке содер¬жали польских подпольщиков, приходилось видеть и не раз, как перед конторой у всех на виду их истязали эсэсовцы шлангами. Однажды Олексу и меня повел эсэсовец через от¬гороженную территорию, где находилась контора, в тыльную часть барака. Остановил нас перед дверью, а когда открыл дверь, в полутемном помеще¬нии я увидел, что на жердине, просунутой под коленки ног, был подвешен человек. Мне показалось, что руки и ноги у него были связаны за спиной. В этот момент эсэсовец оста¬новился передо мной и дал команду: уходи! Потом я Олексу спрашивал, что он там де¬лал, но он мне так ничего и не сказал, видимо, был предупре¬жден о неразглашении уви¬денного.
В зоне, в сторонке находил¬ся небольшой барак, называли его «ревир» – это вроде сан¬части. Когда я зашел однажды вовнутрь – там на полу ле¬жало человек пять, чуть жи¬вых. Жутко стало, по спине пробежали мурашки.
Впервые в жизни пришлось в штрафном лагере есть сы¬рую сахарную и кормовую свеклу, сырую картошку, и то их надо было где-то «достать».
Где-то месяца через два после «исправления» в лагере нас с Олексой вы¬звали к конторе, выдали отоб¬ранные карманные вещи и да¬ли подписать отпечатанную бумажку примерно следую¬щего содержания: «Что в этих стенах делалось, ничего не ви¬дел и ничего не знаю. Если будет разглашено увиденное, попадешь сюда и отсюда уже больше не вернешься». В штрафном лагере у города Гогензальце меня продержали до декабря 1943 года.
Потом нас отправили в Поз¬нань в «арбайтцамт» — на биржу труда и оттуда на ра¬боту, на завод, где работали чехи и поляки. Я лично штам¬повал какую-то деталь — не прессе. Работали по 12 часов.
На завод приезжала дочка бауэра, от которого я убежал, говорила, что мать, то есть бауэрша, хочет, чтобы я возвратился к ним, в хозяйство, на прежнюю работу. Но я был против, потому что на заводе я морально чувствовал себя свободнее, хотя у бауэра кор¬мили лучше.
Через некоторое время я был арестован гестапо по до¬носу или наговору бауэрши как «юнга большевик». Вот когда аукнулись мой ответ ей, что я –большевик и, видимо, мой стишок в письме родным о желанном освобождении.
Отправили меня в концла¬герь «Заксенхаузен», где пос¬ле двухнедельного карантина я попал в его филиал-конц¬лагерь «Хейнкель». Мой но¬мер был 76556. Там я находил¬ся в блоке для малолетних. После бомбежки концлагеря в апреле 1944 года английской авиацией часть «полосатиков» отправили этапом под фран¬цузскую границу – в другой концлагерь, недалеко от города Штутгарт, где мне дали номер 1888. С голодухи я уже стал припухать и после нес¬кольких часов работы стано¬вился «дохлым». Глаза были красными и воспаленными. По¬том я попал в концлагерь под Ландсбергом – филиал конц¬лагеря «Дахау». Здесь мы за¬нимались ремонтом дорог: за¬гружали тележки щебнем и тащили их за собой, впряг¬шись, как рабочие лошадки. 27 апреля 1945 года наш лагерь был освобожден американски¬ми войсками. Радость была большая. Наконец-то пришло долгожданное освобождение. Первый раз за три года фа¬шистской неволи нас по-чело¬вечески накормили.
Через месяца два амери¬канцы погрузили нас в эшелон в Мюнхене и пе¬редали в городе Линце (Авст¬рия) советской военной адми¬нистрации. Там была провер¬ка, и потом взяли в армию.
Служил я рядовым в зенит¬ной артиллерии на террито¬рии Австрии и Венгрии. В кон¬це 1948-го года был направлен для прохождения дальнейшей службы в Прикарпатский во¬енный округ. Служил в горо¬де Черновцы.
А в сентябре 1949-го был арестован по обвинению «в антисоветской агитации». Это было ложью. Причина ареста заключалась в том, что меня освободили американцы и я, мол, получил от них какое-то задание. Об этом все время твердили следователи, кото¬рые вызывали меня на допро¬сы. Несмотря на то, что ника¬ких улик против меня не бы¬ло, был осужден на десять лет исправительных трудовых лагерей и отработал более шести лет в Каргопольлагере в Архангельской области – на лесоповале.
Был амнистирован после смерти Сталина, в 1956-м го¬ду. Работал грузчиком, потом шофером в городе Дзержинске – в Донбассе. В 1962-м го¬ду вернулся в родную деревню Криницы Пружанского района. Женился. Родилось двое детей — сын и дочь. На месте старого отцовского по¬строили новый кирпичный дом. Заочно закончил Пружанский совхоз-техникум по специальности «техник-элек¬трик».
После обращения в Верхов¬ный Совет СССР в 1967-м го¬ду военная коллегия пере¬смотрела мое дело и призна¬ла меня невиновным, сняла судимость «в связи с отсутст¬вием состава преступления».
В 1972 году вместе с семь¬ей переехал в Брест. Дом, по¬строенный в Кринице, прода¬ли колхозу по госцене.
Работал шофером, операто¬ром газовой котельной, плот¬ником-столяром. Никого не нанимая, построил в Бресте дом своими руками, где и сейчас живу с семьей.
Мой общий трудовой стаж – тридцать два года. С 1986-го года – на пенсии.
В настоящее время я офи¬циально реабилитирован, на что имеются соответствующие документы.
Восемь лет я был за колю¬чей проволокой: полтора го¬да – в фашистских лагерях и шесть с половиной лет – в ста¬линских. Это были годы мо¬рального унижения человече¬ского достоинства, каторжного физического труда, боли и страданий. Сколько здоровья отняли они у меня!
Не дает мне покоя одна мысль: почему мы до сих пор все-таки «без вины виноватые?».
Почему общество незаслу¬женно забыло о нас? А ведь мы пострадали за наш народ, за нашу страну. Годы, прове¬денные на работах в Герма¬нии*, в концлагерях, не засчи¬тываются в трудовой стаж. Бывшие узники фашистских тюрем, концлагерей, гетто, бывшие «восточные рабочие» не пользуются никакими преи¬муществами по сравнению с послевоенными поколениями, которые ничего подобного не испытали.
Во всем мире ежегодно в апреле отмечается Междуна¬родный день освобождения узников фашистских концла¬герей. Отмечают этот день и в нашей стране. Но дальше это¬го дело не пошло.
Многие из тех, кто прошел фашистскую неволю, живут сегодня на одну пенсию, ко¬торая ниже минимального прожиточного минимума.
Местные Советы народных депутатов, не дожидаясь ука¬зки сверху, могли бы проду¬мать меры по материальной и моральной помощи тем, кто безвинно пострадал за нашу Родину. Тем более, что оста¬лось в живых этих узников и «восточных рабочих» не так уж много.
Нестор МИКУЛИК. г. Брест.
Тема закрыта
Comrades In Arms
