21 февраля 1918 года
Я не сразу поверил своему слуху. Я ведь мог и ошибиться.
Но тут я увидел, как Исайя, который работал на заднем дворе, воткнул свои вилы и бросился в хозяйский дом.
Я забрался на самый высокий стог сена и сверху увидел, что происходило.
Из степи ползла огромная чёрная змея из солдат.
Медленно, так хорошо мне знакомым автоматизмом, передние колонны отделялись в заградительные цепи и выдвигались в сторону Лежанки.
Из Лежанки послышались пушечные выстрелы.
Откуда у нас вдруг появились пушки? Друзякин со своей батареей уже давно ушёл в Тихорецк.
Оказалось, ночью пришли солдаты Дербентского полка с железнодорожной станции Песчанокопская, лежащей в пяти часах езды по дороге на Ставрополь. По слухам, ими командовал офицер, поручик.
Повсюду уже замелькали всадники, которых раньше и в помине не было. Некоторые появились у Дороховых со стороны заднего двора.
Они поехали вдоль огорода и остановились перед садовой калиткой. Я заметил, что на рукавах у них были красные повязки.
Когда они заметили меня на стогу, они заметно занервничали.
«Давай, слезай! Что ты делаешь там, наверху? Хочешь, чтобы они посчитали стог наблюдательным пунктом и открыли огонь?»
Я быстро спустился.
«Открывай!» - Я открыл им калитку в соломенной стене. Они нервно проскакали мимо меня сначала вперёд во двор, где забрали из конюшни старого Дорохова его шесть лошадей.
Он хотел узнать, когда они их вернут. Ответа не получил.
Развитие ситуации не обещало ничего хорошего, так как вскоре в деревню полетели первые гранаты. Управа была первой, куда попали. Сразу же за ней попали в церковь Трёх святителей.
Дороховский двор был далеко от этого места, поэтому нас не задели.
Фронт проходил недалеко от деревни вдоль речушки. Там, друг против друга, лежали стрелковые цепи. К середине дня ситуация ухудшилась. Проходившие по улицам солдаты выглядели испуганными и потерявшими всякую
надежду.
Они шли, чтобы усилить оборону вдоль реки; они там были срочно нужны.
Туда должны были отправиться и молодые лежанские парни. Они этого не хотели.
После обеда страх, висевший над Лежанкой, сгустился до неприкрытого ужаса. Крестьяне искали спасения в бегстве. Многочисленные крестьянские телеги, тяжело нагружёные скарбом и сеном, направлялись на Песчанокопскую дорогу. Но именно туда «кадеты» направили свой прицельный огонь.
В Дороховском дворе тоже готовы были к бегству. Стояли телеги, со скарбом
Кондратий Артёмович и я всё упаковали сами.
Исайя куда-то исчез.
Но Кондратий Артёмович никак не мог решиться на отъезд. Он всё медлил и медлил.
Хозяйка, Анна Борисовна, ходила бледная, растерянная и говорила шёпотом. И куда делся
её резкий голос? Её едва можно было разобрать,
когда она что-то приказывала.
Она подошла ко мне. Что-то толкало её ко мне. И она, мой прежний враг, обращаясь ко мне, сказала: «Гриша, Гриша, пришла смерть в мирное село. Что теперь будет? Ты поедешь с нами?»
«Я ещё не знаю»,- ответил я.
А про себя подумал: «Разве я смог бы? Оставить Настю в этой беде?»
Перед этим я говорил с Настей. Ей ничего не оставалось, как оставаться во дворе, что бы ни случилось. «Ты думаешь, я боюсь смерти? Я - нет», - сказала она мне.
Некоторые из моих друзей из «Хромой утки» пришли сюда с вещами, чтобы спросить, что я собираюсь делать. Им я сказал: «Я остаюсь».
Они попрощались со мной.
Бруно не пришёл.
Может быть, он уже сбежал.
К обеду появился Адольф Блум, тоже с узелком и палкой.
Он тоже спросил, что я ему посоветую: идти или оставаться?
Я пожал плечами, советовал то одно, то другое, потом всё же уговорил переждать в
деревне, как события будут развиваться дальше.
«Хорошо, тогда я сделаю так, как ты говоришь».
Сказав так, он - всё также с палкой и узелком, которые он ни на минуту не выпустил из рук, – отправился в обратный путь к своему двору. Он был очень нерешительный человек, во мне он искал опору. Таким он был. Он делал как другие, вместо того, чтобы решать самому.
«Ты всегда действуешь правильно», - сказал он мне. - «Теперь я знаю, что мне делать».
Да, бедняга, если бы ты только знал?! И зачем только ты, Адольф Блум, считал меня мудрым?!
«Милый цветок мужской верности!» Никто больше не будет тебя дразнить этой песней – так распорядилась судьба, когда ты согласился послушаться меня, вместо того, чтобы слушать свой голос.
Потом пришли Отто Шёнеманн и Тимекарл.
Тимекарл, при всём его добродушии, которое он мог проявить, был довольно невоспитанный крикун. Мы знали его по «Хромой утке». Каких-то особенных черт характера мы у него установить не смогли.
Когда бы он ни появлялся, у него в зубах торчала трубка, и он что-то обязательно ругал, при этом в уголках рта у него вытекала табачная жижа. Будучи крестьянским сыном брандербургской марки, он рассказывал только о своём бедном хозяйстве дома, о пашне, навозе и картофельных гуртах. И всё это на своём местном наречии, перемежаемом некоторыми русскими словами, что даже у собаки бы вызвало жалость.
Таким был Тимекарл, который теперь вместе с Отто хотел остаться на Дороховском дворе.
Оба покинули свои дворы, потому что там оставаться уже было небезопасно.
Они оказались мне очень кстати. К работе они были привычны. И мы начали вместе ухаживать за Дороховской скотиной. Здесь ли, или где-либо ещё – если есть работа, она должна быть сделана. Самым лучшим сейчас было – спокойно делать своё дело и терпеливо наблюдать за солнцем на небе. Может быть, оно ещё осветит день, который закончится миром.
Но в четвёртом часу у речки случилась катастрофа.
Кадеты прорвали оборону.
Защитники с красными повязками вдоль реки подняли руки вверх.
Но зачем? Неужели они рассчитывали на милость? Об этом здесь не могло быть и речи.
Кадеты перешли реку и не пощадили – несмотря на поднятые руки и махания белыми
тряпками.
Для всех, кто сдался, не было ничего другого, кроме смерти.
Когда в деревне поняли, что «кадеты» стремительно входят в Лежанку, то оставшиеся в резерве солдаты и партизаны поспешно отступили.
Они оставили Лежанку и исчезли по дорогам, в сторону Песчанокопской и Белой
Глины.
Немногие, кто решил, что бежать не нужно, попрятались в домах, а также те, кто считал, что уйти невозможно.
После первой фазы боя и удавшегося прорыва «кадетов», можно было подумать, что самое страшное уже позади, так как винтовочная и артиллерийская стрельба прекратились.
Повсюду смерть
Когда всё успокоилось, на Базарной площади собрались оставшиеся в деревне друзья по «Хромой утке», чтобы понаблюдать, что же будет дальше. Любопытство пересилило
страх. Болтая о том, о сём, они стояли, прислонившись к саманной стене, тянувшейся
вдоль сада у маслобойни – нейтральные зрители.
От главной церкви ехали всадники с белыми полосками на фуражках и рукавах. Они появлялись сначала по двое, потом более многочисленными группками. Они ехали из одного и того же направления – авангард победителей.
Одна группа направилась в сторону маслобойни.
«Красивое зрелище!» - сказал «отец», стоявший рядом с «Фридрихом фон Шиллером».
Но Баруссель, только что подошедший, так как его теперешняя солдатка не хотела его отпускать, вдруг высказал свои опасения по поводу этой игры в наблюдателей. Он сказал: «Давайте-ка пойдём лучше домой! Вдруг они примут нас за русских!»
Но через мгновение всадники уже стояли перед ними у садовой стены. Одним резким движением они остановили своих коней и направили свои пистолеты на стоявшую перед ними добычу.
«Вы кто?»
«Мы военнопленные. Австрийцы, немцы, венгры».
«Проклятые собаки! Вы участвовали в бою».
«Но тогда бы мы здесь не стояли»,- сказал один из группы. Другие смеялись, пожимали плечами, качали головами.
Фридрих фон Шиллер пояснил: «Мы стояли здесь и только смотрели, чем это закончится. Да и оружия у нас ни у кого нет… Да и откуда?»
Предводитель «белых» вытащил свою саблю.
«Лживое отродье! Постройтесь!»
«Зачем?»
«Зачем? Затем, что вы должны умереть!»
Шесть всадников поддерживали того, кто изображал здесь палача. Направляя своих коней, они выстроили приговоренных к смерти в один ряд.
Жертвы стояли, десять человек, в ряд, на некотором расстоянии друг от друга.
Из маслобойни вышел какой-то старик. Он с любопытством подошёл к стене, нерешительно остановился и уже собрался идти дальше.
«Стой, дедушка!» - крикнул тот, с саблей. - «Останься! Посмотришь, как я могу рубить!»
Охваченная ужасом, дюжина невинных человек позволила убить себя за несколько минут. Баруссель поднял руку, и она упала, отрубленная. Второй удар попал в плечо, а третий раскроил ему лоб.
Потом «отец» лишился пальцев обеих рук
и получил удар в горло.
«Фридриха фон Шиллера» буквально разрубили на куски, потому что он хотел сбежать.
Как цепом, работал слуга палача, только гораздо быстрее. Один за другим падали люди из построенной десятки. Три последних жертвы, судя по их форме, были представителями австрийской армии. Они
работали на маслобойне, с «Хромой уткой» они общались мало.
У русского старика потемнело в глазах, когда первые пальцы упали у его ног. Он прислонился к стене и опустил голову.
На улицах вновь началась стрельба.
Защитников уже не было, но было много спрятавшихся в домах людей. Их вытаскивали, и, не взирая на то, была ли на них гражданская или военная одежда, ставили к стенке и расстреливали. И такая экзекуция проходила во многих дворах.
И напротив Дороховских ворот проходил расстрел. Дети кричали с ужасом в голосе: «Это наш отец!»
Фёдор, Настин муж, ещё утром, когда прозвучали первые выстрелы, оседлал жеребца Кондратия Артёмовича и, взяв трубу, поскакал,
трубя по деревне. «У меня нет оружия», - сказал он. - «Так хоть потрублю».
Что было на уме у этого взрослого ребёнка?
После обеда, когда «кадеты» уже прорвали оборону, и началось бегство «красных», трубу Фёдора ещё слышали в деревне, пока её звуки не пропали где-то в направлении Песчанки. Может быть, ему удалось уйти.
И Дмитрий Кондратьевич, муж нашей казачки Маришы – вернувшийся с турецкого фронта – появился в Лежанке именно в этот опасный момент. В день его приезда мы видели Маришу в широком бело-зелёном наряде, как будто наступила весна.
А теперь страх и ужас заполнили её сердце. Она поняла, что не сможет Дмитрий вернуться к простой крестьянской жизни.
Этого не мог никто. Все должны были сражаться, и им не оставляли никаких сомнений в том, на чьей стороне.
Дмитрий, как и Фёдор, тоже исчез со двора. И никто не мог сказать, куда он направился, и что с ним станет.
Недалеко от заднего двора Дороховых, там, где была площадь маленькой церкви, лежал Адольф, благородный «цветок мужской верности», с пулей в голове.
Его котомка была у него на спине, а палку он крепко сжимал застывшей рукой.
Да, плохой совет дал я ему.
Красная рубашка
Начало смеркаться. Я стоял у ворот, рядом со мной Тимекарл, посасывающий свою уже холодную трубку. У него не было настроения разжечь её.
Подошёл и Отто Шёнеманн, и стал вместе с нами выглядывать на дорогу.
Из Дороховых никого видно не было.
Мы трое ничего не знали о том, что разыгралось у маслобойни. Мы узнали об этом только на следующий вечер. Все события этого дня мы переживали только как свидетели. Добровольно встать на ту или другую сторону – такое могло прийти в голову только сумасшедшему. Но и нейтральным, которые только смотрели, везло не всегда. Люди, которые всего сторонились, были также нежелательны, как и те, кто сражался на противной стороне. Их, конечно, можно принудить к содействию, и противная сторона их тогда тоже расстреляет. Лучше всего этих наблюдателей расстрелять сразу (Когда, стоя у Дороховских ворот, я так размышлял, я ещё ничего не знал о трагедии у мельницы).
Мы обратили своё внимание на показавшихся на улице всадников, которые появились сначала поодиночке, а потом группками.
Большинство из них скакали мимо, не обращая на нас никакого внимания. Они должны были, выполняя указание, прочёсывать деревню, перекрыть выходы, преследовать тех, кто бежал. На нас у них не было времени.
Но среди них были те, кто бросал в нашу сторону злые взгляды, показывая решимость остановить своих коней около нас. Они что-то кричали ехавшим впереди или сзади всадникам, чтобы обратить на нас их внимание. Но так как окрикиваемые не останавливались, эти тоже ехали дальше.
Нам вдруг стало страшно. Уверенность исчезла.
Я сказал: «Пошли отсюда! День ещё не закончился. Пошли в кухню! Я бы всем нам надавал по шее!»
«Почему?»
«Почему? Потому что на нас солдатская одежда».
Да, утром мы надели то, что унаследовали от артиллеристов. Для нас это была любимая рабочая одежда - зеленоватые штаны и рубахи.
«Дети, ну сущие дети! – Быстро в людскую и переодеваться». Мы быстро сменили одежду. У Тимекарла и Шёнеманна была в багаже сменная. Я открыл свой сундук.
Мы, идиоты, стояли у ворот в русских солдатских фуражках!
Я снял зелёную рубаху сибиряка, взял из сундука Настину красную праздничную. Натянул, застегнул, нахлобучил хорошую каракулевую шапку. Потом достал с печки меховые шапки, которые там лежали, чтобы дать их Тимекарлу и Шёнеманну.
Мы переоделись как раз вовремя.
В это время в хозяйском доме появились «кадетские» офицеры, чтобы занять квартиру. Очевидно, они собирались оставаться здесь не на одну ночь. Во время битвы за Лежанку силы их армии истощились. Армия нуждалась в передышке.
Из людской, где были вынуждены оставаться, мы наблюдали, как в рядом стоящие конюшни заводили лошадей. Топот, ржание, громкие крики… Что-либо увидеть было невозможно. На дворе уже было темно.
Два офицера вошли в кухню. И сразу же через смежную дверь прошли к нам. Я стоял как раз там, куда сразу же упал их взгляд, мои товарищи за мной сидели на лежанке в полутьме. Свет мы ещё не зажигали.
Офицеры подошли ко мне поближе. У одного из них по подбородку проходил шрам. Я его сразу увидел.
«Ты кто?»
«Немец»
«Кто?»
«Пленный немец. Я здесь служу».
Сначала они уставились на мою красную рубаху, потом на моё лицо.
«Ты был у красногвардейцев?»
«У кого?»
«У красногвардейцев?.. Да?»
« Я не понимаю… Где? Красно… как? Что это такое?» - спросил я.
Название «Красная гвардия» было новым. Гражданская война тоже была новой, и её понятия очень постепенно входили в обращение. Мне казалось, что до этого момента слово «Красная гвардия» я не слышал.
И так как я на задаваемые мне вопросы отвечал в основном качанием головы, они, не раздумывая, решили, что я разыгрываю из себя идиота.
Они жестом показали, что я должен выйти за дверь.
«Выходи!»
Тот, со шрамом, приказывая, поднял руку.
«Во двор! Быстро!»
Я не двигался с места.
Теперь уже оба показали мне рукой, вытянув указательный палец, на выход.
«Ты пойдёшь?»
Я сдавленно засмеялся.
«Выходи!»
Меня же там расстреляют…
«Что я сделал?» - сказал я.- « Я немец»
«Собака! Не притворяйся! Даже если и немец, ты всё равно с красными! Марш! Во двор!»
Настя – спасительница
В этот более чем критический момент вошла Настя в сопровождении Маришы. Непроизвольно офицеры повернулись к женщинам.
«Это кто такой? Вы его знаете? Он в «Красной гвардии? Говорите правду!»
Настя, внешне абсолютно спокойная, сохраняла, как всегда, уверенность, хотя и узнала в одном из кадетов офицера с холодными глазами и шрамом на подбородке, который уже однажды был здесь во дворе, даже в её комнате. Не теряя самообладания, она сказала, что уже 16 месяцев я служу здесь и ни разу не покинул этот двор, и сегодня тоже. Когда она упомянула, что я не участвовал ни в каких политических событиях, я вспомнил о письме, которое написал с её помощью, и которое всё ещё лежало в моём кармане. Письмо с этим чёртовым текстом!.. Мы стоим на платформе правящей партии большевиков… или что-то подобное.
С понедельника я о нём совершенно забыл.
Утверждения Насти активно поддерживались Маришей. Обе женщины подтверждали, что сегодня я весь день был во дворе ,и нигде больше.
Несмотря на всё это, этих двоих трудно было переубедить в том, что они уже решили. То один, то другой, сменяя друг друга, они подходили ко мне вплотную, чтобы ещё раз присмотреться ко мне.
Тот, со шрамом, всё ещё не решивший, стоит ли отпускать жертву, наконец, сделал несколько шагов от меня. Но из вида меня не выпускал, и не нашелся сказать ничего другого, кроме: «А я думаю… Я думаю, друг мой, ты всё же был у красногвардейцев».
Второй не был таким упрямым.
Он, между тем, занялся Тимекарлом и Отто Шёнеманном. На них не было красной рубахи, и это сослужило им добрую службу, хотя никто из тех, кто был в «Красной гвардии», никогда не носил красную рубаху, только красную полоску на фуражке. Да и «кадеты» вряд ли видели когда-нибудь красногвардейца в красной рубахе.
Тимекарл и Отто Шёнеманн, покинув свою лежанку, попытались как-то облегчить моё положение. В то время как Тимекарл что-то неразборчиво бубнил на своей смеси русского с бранденбургским, дверь в кухню открылась.
На пороге появился третий «кадет», принял важный вид и вызвал обоих офицеров во двор. Они тотчас последовали за ним. Офицер со шрамом, выходя из кухни, ещё раз обернулся к нам. И как будто ничего не произошло, он спросил: «Здесь есть поблизости магазин, где есть сигареты? Кто из вас может нас проводить?»
Тимекарл и Шёнеманн выразили готовность пойти с ними. От несколько спавшего напряжения сразу же успокоились дыхание и сердцебиение. Но что за бредовая идея! Представить себе, что кто-то в этой несчастной Лежанке будет спокойно продавать сигареты! Виновникам несчастья! Что кто-то стоит в своём магазине и ждёт их!
Всё равно! Наступило облегчение. Иногда наступает момент, что палач и жертва испытывают неодолимое желание закурить, и тогда решение о жизни и смерти откладывается…
Вслед за офицерами и обоими немцами женщины тоже покинули кухню.
Я вдруг остался один.
Теперь уже было совсем темно.
Я быстро выхватил из кармана письмо и порвал его на мелкие кусочки. И тщательно спрятал их обратно.
Потом я подошёл к окну и прижал лицо к стеклу, так как снаружи, у стены дома, происходил какой-то спор.
Я видел только какой-то тёмный клубок, в середине которого что-то топорщилось.
Возбуждённый голос, который становился всё более настойчивым, с невероятной быстротой пытался что-то объяснить. Но разве это кого-то интересовало?
Послышался холодный командный голос, а за ним предсмертный крик.
Залп заставил задрожать стекло в окне, за которым я стоял.
Я отпрянул от окна. Огонь осветил двор и кухню.
Я быстро стащил с себя красную рубаху и натянул белую. Я залез на печку и тихо сидел там, не зажигая света. Через четверть часа пришла Настя.
«Гриша!»
«Что?»
«Я боюсь. Они расстреляли кого-то у телятника. Я не знаю, кто это. Они стащили его с сеновала в ясли, из которых едят лошади».
Я молчал.
Настя тяжело дышала.
«Я только хотела посмотреть, не ты ли это», - сказала она.- «Теперь мне нужно обратно. Проведи меня через двор, Гриша, мимо мертвеца! Мне страшно. На дорожке лежит часть головы».
Я пошёл с ней.
Проводив Настю, я вновь нырнул в своё укрытие.
В сенях я столкнулся с каким-то пьяным человеком, который тоже хотел в кухню - представитель этой офицерской армии, как и другие; но его я раньше не видел.
Он был одет на казачий манер, был маленьким и толстым, Пожилой человек, похожий на тех, с кем я раньше имел дело.
С трудом держась на ногах, он распространял запах перегара и постоянно отрыгивался.
Я просто прошёл мимо него и зажёг лампу. Когда стало светло, он, спотыкаясь, вошёл в кухню. Пьяным голосом он заговорил со мной.
«Человек, кто, кто, кто ты?... Ты больше – больше - ?»
«Я не большевик»,- ответил я. Мне пришлось снова рассказывать о себе. Но этому пьянице я излагал всё довольно спокойно; от него не исходила никакая угроза для меня, как от других.
А, исходя из того, как он реагировал заплетающимся языком, все опасения и вовсе отпали.
«Военно – военнопленный не – немец? Хорошо… Хорошо, хорошо. Я тебе ничего не сделаю, друг. Предупреждаю тебя, не ходи на улицу. Там тебя расстреляют, дружок. Выход на улицу тебе запрещён. Оставайся здесь в комнате! По – по – понимаешь ты? Там снаружи плохо… плохо… Боже мой, боже мой!...
Он тяжело вздохнул, вытащил бутылку и допил остатки.
«Не удивляйся, что я вздыхаю!» - сказал он.- «Если бы ты знал…о, если бы ты знал…!»
Он начал плакать. Когда он продолжил говорить, сдавленно, прерывисто, его жалоба, несмотря ни на что, тронула меня.
«Я казак, понимаешь, да? Жил на Дону. Был богатым… Имел большое хозяйство. Всё заработал сам… Но красные, друг, красные, ты понимаешь… им такое не нравится… И они, три недели назад, они сожгли мой двор, мой двор… всё, что у меня было, друг… всё сожрал огонь, огонь… сожрал моё прекрасное имение и всё. Всего три недели назад, друг, три коротких недели назад. Теперь я бедный, да, совсем бедный. А моя жена – где она? А мои маленькие дети – где они? Я не знаю. Должен был бросить всех в беде, друг, и бежать… чтоб остаться в живых. Вот такие дела… Как мне не вздыхать?... И больше ни капли водки … ни глотка».
Он печально смотрел на свою бутылку и пальцем вытирал слёзы с лица. Потом запустил руку в карман брюк и вытащил керенку – банкноту в 25 рублей, небольшую зеленоватую бумажку.
«Друг, принеси водки! А? Исполни эту просьбу донского офицера, друг! Найди магазинчик! Принеси мне водки, а? Сделаешь?»
Но мне его призыв «Будьте добры друг к другу!» показался не совсем корректным. Только что он говорил мне, что на улице меня расстреляют, а теперь посылает меня за водкой.
«Но вы же, господин офицер, только что говорили, что мне нельзя выходить на улицу…», - заметил я.
«Но водка же для несчастного, друг!... Я прошу тебя, принеси мне… Иди, иди! Возьми деньги и иди!»
Он опять начал плакать, когда открылась дверь – было ли это в этот раз на моё счастье или беду? – и несколько голосов воскликнули: «Да вот же он!»
Появились два поручика, а с ними Мариша и Настя. В их руках была птица, утки и гуси.
Это уже выглядело в некотором роде более уютно и, чтобы сделать «уют» полным, последними вошли Отто и Тимекарл, оба с горящими сигаретами в зубах.
Один из лейтенантов предложил пьяному казаку руку, подхватил его, говоря ему что-то утешительное. И так, успокаивая, повёл его к двери. Они оба вышли.
«Ему нужно поспать», - сказал второй молодой офицер Насте. - «У него горе и он пьёт. Мы не должны ему это позволять. Мы должны проследить, чтобы он больше не получал алкоголя».
В то время как женщины бросили птицу на пол, сели и начали её ощипывать, лейтенант сел за кухонный стол, как будто располагаясь для приятной беседы с дамами.
И моё присутствие ему не мешало?
Удивительно.
Но на мне теперь была белая рубаха.
Женщинам было на руку, что я был здесь; я видел это по их лицам.
Оба моих курильщика снова заняли место рядом на лежанке. Я на минутку подошёл к ним. Они слегка повеселели. По дороге, как они сказали, с ними обращались «вполне прилично» и - по мнению Тимекарла, – даже «по-дружески».
Шёнеманн сказал мне: «Этот, с разрубленным подбородком, который хотел тебя расстрелять, подарил нам пачку сигарет… Вот, пожалуйста! … Угощайся!»
Я взял сигарету моего несостоявшегося убийцы и с удовольствием закурил.
Из кухни я слышал, как поручик скромно спрашивал женщин, не могут ли они дать ему кислого молока. При этом он сразу же положил на стол деньги.
Я снова вышел в кухню и сел на своё старое место.
Это было место, на котором я сидел, когда в ту весеннюю ночь поздно вернулся с мельницы. Именно тогда наша счастливая - несчастная судьба соединила нас с Настей и привела к этой опасной любви. И из любви Настя сшила мне красную рубаху, которая сегодня чуть ли не стоила мне жизни.
Но чтобы спасти мне жизнь, Настя снова оказалась в нужный момент на месте.
Всё произошло как у Августа Штринберга.
Загнанных в ловушку страдальцев – именно в самый опасный момент – спасает чудесный поворот судьбы.
«Пасха», «Белоснежный», «Упоение»!
Казалось бы, уже всё потеряно, но спаситель от смерти и отчаяния не оставляет в беде. Его посылает провидение.
Мариша принесла офицеру кислое молоко. Он пил и смотрел, как работают женщины. Временами он взглядывал на меня. И тогда я ждал от него вопроса. И, наконец, он действительно спросил.
«Вы какого происхождения? Вегерского? Австрийского? Немецкого?»
«Я из Германии».
«Тогда я могу поговорить с Вами немного по-немецки».
И он заговорил по-немецки.
«Я был в Висбадене… О, это было прекрасно… Город культуры. Ещё римляне принимали там ванны. Всё роскошно. – Как там называют горы? Этот … Тавнус?»
«Таунус».
«Тавнус, да. Леса … леса, прекрасно! Но я не из-за природы был там, а из-за электротехники. Я был там… А потом позже в Берлине … У Сименса и Хальске. – В Берлине я видел парад. Большой, в присутствии Кайзера, знаете! Незабываемо. – Когда вы снова приедете в Германию … и в Берлин – то передавайте привет Сименсу и Хальске!»
«Обязательно сделаю», - сказал я.- «Вы мне только должны сказать от кого».
Русский инженер Попов
«От русского инженера Попова… Но это была просто шутка, меня там уже не знают, забыли. – Да и русские теперь не любят в Берлине. – И всё же… всё было просто замечательно. Это было прекрасное время».
Что он такое говорил…! Как странно, как приятно!
Настя и Мариша удивлённо прислушивались
Чужак, незнакомец, - из тех, кто принёс сюда сегодня смерть и ужас, - вёл со мной, на моём языке, милый, дружеский разговор. Хотя женщины не понимали ни слова, они чувствовали, что речь шла о простых мирных вещах, ничего общего не имевших с убийством, ненавистью и местью.
Женщины, и во время ощипывания гусей не очень-то и разговаривавшие, теперь сидели тихо и печально, недалеко от большой печки. Теперь, когда они поняли с облегчением, что мне больше не грозит опасность, с сердца упал тяжёлый груз, давивший на них. Они повеселели. Было слышно, что они задышали свободнее. Офицер, казалось, это тоже заметил.
Он повернулся к ним, снова переходя на русский. И хотя он им улыбался, от вопроса, который он им задал, у них снова почти остановилось сердце.
«А вы, женщины, вы замужем? Где ваши мужья?»
Настя решила соврать.
«Наши мужья всё ещё на турецком фронте. Ещё не вернулись».
Она побоялась сказать, что Фёдор и Дмитрий бежали со двора.
Поручик спросил: «Ну что, вы сегодня сильно испугались?»
«Да, очень», - ответили они.
«Да», - сказал он. - «Это злое время. Каждый день нужно убивать людей. Собственных братьев. А что делать? Нужно».
Мариша сказала тихим голосом: «Во дворе лежит расстреляный».
«Я знаю, знаю… Я пришёл, когда они его ставили к стенке. Оставьте его! - сказал я. - На сегодня хватит! Но они меня не послушали; они очень торопились… Некоторые всегда торопятся, не удержать… Их гонит ненависть. - Да, ненависть слишком велика, и поэтому случается, что гибнут невинные люди».
Может, мне тоже вмешаться в разговор? - промелькнуло у меня в голове.
«Меня они тоже хотели расстрелять!»,- сказал я.- « Хотя женщины им подтвердили, что я ни на минуту не покидал двор, чтобы, как они утверждали, поддержать совершенно чуждое мне дело. Что могло меня на это толкнуть, лейтенант? Вы бы вмешались, если бы немцы в Германии начали убивать друг друга?»
«Вы пленный», - сказал он. - «Вы находитесь здесь в довольно скверном положении. Пленных, особенно если они немцы, подозревают в том, что они симпатизируют большевикам. Генерал Корнилов, командир нашей армии, немцев очень не любит. Конечно, здесь срабатывают предрассудки, обобщения, которые искажают правду. Всё видят в кривом зеркале. И видите, что получается. На Базарной площади сегодня положили дюжину ваших товарищей, зарубил саблями один наш конный патруль. Я видел их. Бедные. И всё же – печально, что подобное становится необходимым. – Ну, я пойду; устал, надо вздремнуть. Пока птица будет готова. Спокойной ночи, женщины! Спокойной ночи, господин! Привет Германии, если вы её увидите! …Висбадену!.. Берлину!»
И улыбаясь, вероятно, от того, что снова может использовать немецкий язык, добавил: «В любом случае привет Сименсу и Хальске! Когда я там работал, это было лучшее время».
Он вышел.
Я едва смог снова сесть на стул. То, что он рассказал, парализовало меня, у меня подкосились ноги.
Кто же были те мёртвые, которых он видел? О некоторых я точно знал, что их там быть не могло. Леманн, Флигеншмидт, Бруно и Лео ещё в обед ушли в Песчанку. Это мы знали из надёжного источника.
Настя смотрела на меня больными глазами. Мариша плакала. Да и было отчего. Как сложилась судьба Дмитрия? После долгого молчания мы вновь заговорили.
«Ты не хочешь лечь, Гриша?» - сказала Настя.- «Ты же устал».
«А вы ещё долго будете работать?»
«Возможно, всю ночь. Посмотри, сколько птицы! Нам велели приготовить это ночью. Они хотят обедать в хозяйском доме. У нас работы ещё на много часов».
«Тогда я посижу с вами. Поговорю немного, чтобы отвлечь от грустных мыслей. Что за день был сегодня!»
«Гриша», - сказала Настя. - «Тебя самого мучают грустные мысли, а ты хочешь развеселить нас».
Нам всем доставляло удовольствие, здесь, в кухне, проверять мой талант рассказчика. Женщины веселились, слыша свой язык из моих уст со странным акцентом.
«Давайте я расскажу сказку?» - предложил я.
Мариша сразу согласилась.
«Ту, про злую мачеху и её двух дочерей? Если хочешь, Гриша… Но что скажет Настя, согласна…»
Настя сказала: «Если тебя это успокоит, Гриша, тогда рассказывай!»
Но вряд ли мой рассказ мог кого-либо успокоить. Слабая попытка отвлечься была обречена на неудачу. Ужасная картина убитых, лежащих там, на Базарной площади, разрубленных и окровавленных, не могла вытесниться сказочными образами.
«Рассказывай, Гриша!» - сказали женщины.
И я начал говорить. Я смотрел при этом, не отрываясь, в угол, и чувствовал, как лоб собирается в складки. В голосе появились какие-то дрожащие звуки.
«И однажды со двора убежал телёнок, побежал через луг и упал в колодец. Тогда мачеха сказала ленивой – вы все знаете, что одна из девочек была ленивой, а другая прилежной – она сказала ленивой, иди, опустись в колодец и достань телёнка!»
Я запнулся. В горле стоял комок. Чтобы они этого не заметили, я опустил голову, как будто вспоминая, как развивалась история дальше. Но эта тяжесть в голове тянула меня книзу; голова чуть не упала на стол.
«Гриша», - сказала Настя. - «Сегодня не время для сказок. Иди, дорогой, ляг, попробуй уснуть!»
В восемь часов утра, через окно людской, мы увидели, что во дворе седлают коней. И только когда через некоторое время всадники действительно покинули двор, мы начали вставать.
Мы взяли в сенях вилы, и пошли заниматься привычной работой. То, что ещё совсем недавно делали дядюшка Митрофан и Исайя, теперь выполняли мои друзья. Мы с Шёнеманном на волах съездили за кормом, привезли его и сгрузили у конюшен.
А в это время Тимекарл стоял на другой стороне двора у поилки и крутил вертушку колодца, чтобы набрать воды.
Вдруг мы услышали его громкий крик.
Я жестами показал Тимекарлу, чтобы он замолчал, и пошёл к нему.
«Пожалуйста», - сказал я. - «Если ты должен сообщить нам что-то важное – давай без оттого ора на всю округу, или ты думаешь, что мы здесь только в кругу своих?»
Об этом он как раз и не подумал. Так как то, что он мне хотел сообщить, касалось как раз того, что в соседнем дворе было полно офицеров.
И среди них снова есть один, который говорит по-немецки и он уже подходил к забору и говорил с ним.
«И что же он сказал?» - хотел я знать.
Тимекарл его не понял. Но это был немецкий язык, это точно.
Он потом сам задал офицеру несколько вопросов, но теперь уже офицер не понял его. После этого офицер удалился.
Нет смысла говорить с людьми по-немецки, добавил Тимекарл, нужно говорить по-русски.
Тогда я сказал ему: «Иди теперь к Шёнеманну с его волами. Здесь у колодца останусь я. Если офицер снова появится, то мне уж он скажет, чего хотел. Вращая вертушку, я теперь посматривал через забор на соседний двор, чтобы понять, что там происходит. Это был забор, за которым я прятался, приходя сюда ночью со двора Яблочкова.
Прямо у забора на той стороне стоял пулемёт; его чистили и смазывали несколько офицеров.
Сначала я не мог понять, кому принадлежали женские голоса, что слышались там.
Несколько подальше в том дворе, в наскоро сделанной печи, горели дрова. Там готовили еду, как я теперь понял, и это делали женщины – в униформе и кавалерийских сапогах – стройные, породистые, в любом случае молодые.
Неужели те, у пулемёта, уже заинтересовались мной? Так и оказалось.
Подпоручик в чёрной униформе прошёл вдоль забора и приблизился к тому месту, где у колодца стоял я.
Он остановился и заговорил со мной через забор.
Жёсткий немецкий в его устах был вообщем-то понятным; только тон, каким он говорил со мной, был неприятным, инквизиторским, в нём была угрожающая резкость, которая меня испугала.
«Вы тоже немец? Тоже пленный?»
«Да, я военнопленный».
«Вы вчера сражались?»
«Нет… Да и не знаю, за кого мне здесь сражаться. Какое мне дело до русской гражданской войны?!»
«Очень даже большое дело, господин военнопленный. Скажите мне, где вы спрятали пулемёты? Здесь, во дворе? Там, в том сарае? Или в другом сарае? Где?»
Он показал рукой на конюшни.
Опять та же песня?
И этому человеку нравилось, вероятно, подозревать, не имея никаких оснований.
Я сказал: «Господин младший лейтенант, мы не прячем во дворе никаких пулемётов, мы же не спятили …».
Не давая мне продолжить, он спросил, что значит «спятили».
«Безумный», - сказал я, - «или сумасшедший». И продолжил его убеждать в том, что в этом большом сарае стоят наши волы, в меньшем – овцы.
«Идите сюда во двор»,- сказал я. - «Если Вы не доверяете - посмотрите сами…»
Немецкий язык
Слово «не доверяете» он снова не понял и велел мне его объяснить.
Нет, он, конечно же, был не просто ищейкой.
Его филологический интерес, желание всё понять, делали ему честь.
Но я, переходя на русский, предложил ему прервать общение на немецком языке; я готов исполнить всё, что он скажет.
Это было воспринято с некоторым удивлением. В дальнейшем разговоре я опять услышал, что генерал Корнилов настроен против всех немцев, то есть против немцев вообще, а военнопленных в особенности.
«Вы и австрийцы заодно с большевиками. Я слышал, что большевики каждому военнопленному, кто сражается за них, платят 30 рублей в день. Это так? Или сколько вы тут получаете?»
И снова мне пришлось его сладкоречиво убеждать в том, что мы здесь в деревне абсолютно в стороне от того, что, может быть, без нашего согласия разыгрывается в Ростове. Никакие сведения об этом до нас здесь не доходили. В Лежанке ещё даже не открылся агитационный пункт большевиков. А то, что в больших городах, как утверждают, многие военнопленные переходят на сторону большевиков добровольно, это очень сомнительно.
Всё, что я говорил, было, очевидно, напрасным – и только в одном не совсем: я получил похвалу за моё красноречие на иностранном языке. Моему странному собеседнику понравились – несмотря на всю его враждебность – мой темп речи и отличное произношение, о чём он и сказал. Он вспомнил свою недавнюю «беседу» с Тимекарлом и захотел узнать, почему же тот не смог с ним объясниться.
«Он простой человек»,- сказал я. - «Крестьянин».
«А вы?»
В соответствии с принятым в России обозначением актёров, я ответил: « Артист драматического театра».
«Кто вы? Послушайте, послушайте! Да Вы мой немецкий коллега, господин?»
«Коллега?»
«Я тоже, как и вы…!»
«О!» - воскликнул я. - « Интересно!»
Два артиста драматического театра
«Удивительно!» - закричал он. – «Удивительно, мой господин! Просто восхитительно!»
И он мгновенно впал в ту магическую увлечённость, которую можно встретить только в театре – где существует только роль, нет ничего важнее роли, которую кто-то играет или не играет, хочет играть, может играть… или не может!»
«А что вы играли? Вы знаете Шнитцлера? Недавно ещё я играл в «Зелёном какаду». Идите сюда! Лезьте через забор, господин артист! Я помогу Вам… Но скажите,, играли ли Вы русских авторов! Гоголя, Островского, Чехова… ?»
«Толстого, Горького», - продолжил я, ещё не до конца осознав сложившуюся ситуацию.
«А какое у Вас было амплуа?»
Молодой русский апостол богини талии обращался ко мне, предлагая свою помощь, чтобы я смог перелезть забор.
Но тут жестокая действительность подставила ему подножку.
От пулемётов кто-то, очевидно, выше по чину, строго крикнул ему, что он срочно нужен при сборке пулемёта.
«Извините меня! Мы ещё увидимся, не так ли? … А сейчас…»
Он пошёл и, удаляясь, ещё прокричал: «Мы выступаем только послезавтра. Мы резерв генерального штаба».
В обед мы, немцы, вновь приблизились к забору.
Мы стояли там, где он проходил вдоль хозяйственных построек, недалеко от кухонного окна, так как именно здесь был установлен пулемёт.
Мы хотели на него взглянуть.
Офицеры чистили коней и чинили сбрую- с шилом и дратвой – всё делали сами, прежних денщиков больше не было.
Женщины готовили на огне мясо.
Своего русского коллегу я, к сожалению, не увидел. Зато от группы офицеров отделился кто-то, кому снова не понравились наши лица - поджарый мужчина, который как ястреб бросился на нас, и вдруг вырос перед нами, отделяемый только забором. Он резко спросил: «Чего уставились? Кто такие?»
Обычная информация, что мы военнопленные – а другой у нас и не было – для него не годилась. Это было сразу понятно.
«Как вы попали в этот двор?»
«Мы работники».
«Вы шпионы… Большевики…Я велю вас расстрелять ...
У вас есть документы? Покажите! Быстро!»
Я сказал: «Вы же знаете, что военнопленным в вашей стране никогда не выдавали документов. Наоборот: все, что были с собой, отбирают. Они должны оставаться без документов, чтобы ничего из себя не представляли, были «никем», чтобы они не могли удостоверить свою личность».
«Я прикажу вас арестовать…Я не знаю, кто вы на самом деле… Эй, Сергей Станиславович, подойдите, пожалуйста,
Сюда!»
Бегом явился приземистый штабс-майор с полным гладким лицом.
«Что прикажете?»
«Нужно арестовать трёх шпионов. Оставайтесь с ними! Взведите свой револьвер! Я приведу…»
«Ну, ну, Максим Максимович, подождите же!» - сказал маленький толстяк. – «Дайте-ка мне посмотреть, мой дорогой! Как мне кажется, это всё же немец - как и наш Андрей Карлович, из театра, немецкий актёр? Не так ли?»
«Ваше высокородие, так и есть», - поспешил я ответить.
«И вы служите там, в этом хозяйстве, хорошо. Интеллигент, не большевик, хорошо… А те, другие?»
«Мои товарищи».
«Товарищи, хорошо. Разумные люди, сразу видно. А вы что хотите, Максим Максимович!? Не надо спешить… Нужно, посмотреть на людей».
Ну, подстрекатель, Максим Максимович, получил отпор. Он ушёл, когда понял, что майор собирается ещё поговорить с нами.
«Знаете, какая моя гражданская профессия?» - дружелюбно спросил штабист. – «Если я Вам скажу, Вы согласитесь с тем, что я разбираюсь в лицах, в физиогномике. Человеческое лицо – это зеркало. Весь человек, вся его сущность отражаются в нём. Конечно, можно ошибиться. Но тот, кто как я, имеет трёхлетний опыт работы следователем в Москве, тот редко ошибается. В вас троих я вижу скорее честность, чем то, что Вы меня обманываете. Но Вы должны быть осмотрительными. Другие могут думать по-другому. Пока части армии здесь в деревне, для Вас сохраняется опасность. Полчаса назад я видел, как расстреляли одного из Ваших. Он просто шёл по улице, но у него не было документов, чтобы удостоверить свою личность. Конечно, можно было бы проверить то, что он говорил, в каком дворе он служит – но этого не делают, проще расстрелять. И хотя я не сомневался в том, что он говорит правду, заступался, его всё же пустили в расход. Но, слышите? Вот! Слышите? Снова залпы. Всё ещё продолжают находить подозрительных. Поэтому будьте осторожны! Не разгуливайте так беззаботно вокруг. Постойте, я вижу Андрея Карловича там, за домом. У него были занятия у ящика с песком. Вот, он уже увидел вас, видите? Он показывает это поднятыми и раскинутыми руками. Это значит: «Коллега! Коллега! – Хахаха! Великое сценическое движение. Андрей Карлович! Браво!»
Андрей Карлович хочет компанию
Когда меня затем представляли офицерам на том дворе, всё было почти как в приличном обществе. Господа – за небольшим исключением – мило улыбались, задавали мне вопросы и показывали своё преклонение перед искусством, которому здесь, конечно же, места не было. А потом Андрей Карлович от имени всех присутствующих объявил себя уполномоченным ознакомить меня с предложением, которое поддерживает большая часть штаба.
«Мы спрашиваем Вас: Вы хотите остаться у нас? Вы человек искусства и мы просим Вас присоединиться к нам. Разделите наше общество! У вас будет прекрасная жизнь. Иногда, когда у Вас будет настроение, почитаете нам что-нибудь! Может быть, что-нибудь возвышенное! или что-то весёлое! Вы будете нас развлекать, а у нас будет возможность учить с вами хороший немецкий. Мы вас снабдим деньгами, одеждой и хорошей едой. Наши военные дела Вас касаться не будут. Вам нечего бояться, большой войны не будет. Цель нашей кампании – пробиться через Екатеринодар к Чёрному морю. Там мы ждём корабли союзников, корабли с английскими, итальянскими и французскими офицерами, которые нам помогут освободить Россию от большевиков. Вы - немецкий артист, и, вероятно, как и я, уже долгое время отлученный от профессии, конечно, хотите вернуться на Родину. Ну, так и пойдёмте с нами. А на Чёрном море мы предоставим Вам возможность кораблём вернуться в Вашу страну. Вот это мы хотели Вам сказать. Поймите, мы Вас не принуждаем. Мы предоставляем Вам право выбора. Если Вы решите по-другому, мы примем Ваше решение. Подумайте! Мы никуда не спешим! Приходите к нам завтра вечером на чай, тогда и скажете, что Вы решили»
О, двор Дорохова!
Возвратившись в Дороховский двор, я был в смятении и пытался привести свои мысли в порядок. Что меня ожидало? Я испытывал смятение чувств, и в то же время какое-то неясное смущение, в котором путались мысли. Да, на сделанное мне предложение нужно было отвечать. Если всё будет именно так, то я, возможно, уже через несколько недель покину Россию и в недалёком будущем пройдусь по улицам моего родного города, уже как свободный человек – что могло держать меня здесь?
Это было так. Но я был очень привязан к Дороховскому двору, который стал для меня символом, олицетворением мирного, и в горе, и в радости, времени.
Что это было: мирное время, мир на Дороховском дворе! – это мы узнали только три дня назад.
О, Дороховский двор! Неужели не оставалось ничего другого, как покинуть тебя навсегда! Тебя, старый кусок земли, которая держала меня 16 месяцев - тебя покинуть! Именно сейчас, когда снова над всеми крышами светит солнце, согревает стога сена и пёстрые спины волов! Сейчас, когда сверкающие лучи отражаются в косах и серебристых пилах косилок!
О, Дороховский двор, сейчас, когда самые тёмные зимние углы осветились светом весны и запах травы, идущий из степи, повис над тобой – именно сейчас я должен решиться, вобрав тебя в себя в последний, самый последний раз, чтобы потом навсегда уйти от тебя, от тебя – и от неё, да, от неё!
Я взял лопату, неприкаянно побродил по двору, но не смог взяться ни за какую работу. И так как нигде поблизости не увидел Шёнеманна и Тимекарла, я медленно пошёл к хозяйственным постройкам, вошёл в дом и сел в кухне на лавку.
И хотя было совершенно ясно, какое нужно принимать решение – второй такой возможности оказаться дома не представится больше никогда – я мысленно ещё раз обдумывал все за и против, и поджидал Настю.
Она пришла и выслушала меня. Она стояла передо мной у кухонного стола и, не прерывая, слушала.
И только одно она мне сказала:
«Гриша! Подумай, с кем ты идёшь. Ты разве не видел, что они сделали вчера и сегодня? Ты говоришь, это офицеры, студенты, образованные люди. Да, это образованные люди России, лучшие, элита, интеллигенты - те, кто два дня здесь убивал. Ещё и сейчас слышатся выстрелы. Они идут по дворам, они заходят в дома, чтобы расстреливать. Зачем ещё? Разве вчера было недостаточно? Недостаточно 300 трупов у речки? А ещё тех, что лежат кучами на улицах? – Ну, Гриша, иди! Иди с образованными! - Тьфу на Россию! - говорю я… А тебе я, конечно, желаю, чтоб ты счастливо вернулся на Родину!»
Она печально смотрела перед собой. Она даже не смогла мне улыбнуться как обычно, и медленно пошла к двери.
Новое сомнение
Я снова заколебался. Моя решимость идти с кадетами ослабела.
Я вышел из помещения, чтобы поискать Шёнеманна и Тимекарла. У телятника я увидел их, а рядом с ними старого Дорохова. Когда я подошёл, они, наклонившись, вместе стаскивали с убитого у телятника высокие кавалерийские сапоги. Труп мы с Шёнеманном утром затащили в конюшню; на нём была обычная серо-зелёная солдатская форма. Ещё утром Кондратий Артёмович вздыхал, что так жалко, что пропадает хорошая кожа, но я сделал вид, что не услышал. Теперь же, когда он снятие сапог провернул без меня, он взял их и понёс в дом.
Хоронить мёртвых «кадеты» запретили. Это должно было случиться только после того, как они уйдут. Предложение, которое сделали мне, друзья нашли единственным в своём роде.
Какой счастливый билет я вытащил! Может, я и за них замолвлю словечко перед штабистами? – Человек Отто! – Человек Карл! В качестве офицерских денщиков к Чёрному морю, а потом домой! Где отечество немцев? Как мне такое?
И хотя я ещё и сам не знал, как поступлю, я пообещал порекомендовать их с самой лучшей стороны.
Когда стемнеет, я должен был явиться к «кадетам» на чай. Уже был вечер. Тянуть было больше нельзя. Они ждали меня.
Того, со шрамом, я больше не видел. Прошлой ночью он съехал от Дороховых на другую квартиру.
От телятника мы втроём пошли в людскую. Я сел в тёмный угол на свою спальную лавку, чтобы воспользоваться последней возможностью подумать.
Так и сидели мы втроём, в то время как на улице становилось всё темнее и темнее. Если бы я встал и пошёл, всё бы пришло в порядок. Но я позволял времени проходить, как будто это могло остановить что-то плохое. Иногда то один, то другой спрашивали: «Пора?»
В действительности же дело обстояло так, что я уже преодолел в себе все колебания, и ответ, который я должен был дать, уже лежал у меня на языке. Но мне ещё было тяжело выговорить его.
Но теперь я сначала хотел сообщить его друзьям, которые не отводили от меня взглядов и связывали со мной надежды – сейчас я хотел сообщить, что решил остаться тут.
Но тут случилось нечто неожиданное. Кто-то прошаркал через двор и вошёл в тёмную комнату.
«Гриша не здесь?» - голос старого Дорохова.
«Я здесь»,- сказал я. - «Что случилось?»
«Пойдём, Гриша! На улице, у ворот, офицер на лошади; он спрашивает тебя»
Приказ Корнилова
«Очень хорошо!»- подумал я, ведь ответ-то уже был готов.
Кондратий Артёмович дошёл со мной до ворот, которые были закрыты. Калиточка стояла распахнутой. Я вышел и услышал голос всадника. Голос мне был совершенно не знаком.
«Ага, ты здесь? Служишь здесь?»
«Я служу здесь».
«Как тебя называют?»
«Гриша».
«Хорошо, Гриша. Ты здесь в плену, как я слышал, и уже давно. Ты поймёшь, что я тебе скажу».
«Пойму».
«Тебе знаком генерал Корнилов?»
«Знаком».
«Знаком? Это откуда же?»
«Из газет, которые я читал».
«Хорошо. Не дурак, как я вижу. А теперь слушай, Гриша. Я штабс-капитан у генерала Корнилова. У меня приказ, который я тебе сейчас прочитаю. Слушай! Генерал Корнилов приказывает, что здесь, в селе Средний Егорлык, до отхода армии – завтра утром – должны быть наняты 50 военнопленных православного вероисповедания в качестве
извозчиков и конюхов для обоза. Оплата 90 рублей в месяц, предоставление хорошего питания и одежды, выделение в месяц пары сапог и шинели. Ты всё понял?»
«Я понял»
«Слушай дальше! У меня здесь список всех военнопленных, которые зарегистрированы в Среднем Егорлыке. Ты пойдёшь со мной и покажешь каждый двор, в котором, по твоим сведениям, служат пленные. Ты же знаешь, где служит каждый из ваших».
«Я знаю. Но мы вряд ли найдём их в деревне. А православных среди них вообще нет. Все бежали. Часть немцев и австрийцев убита, расстреляна…»
«Хорошо, хорошо. Мы поищем. Кого найдём, того и возьмём. Приказ должен быть выполнен. Отчего это все вдруг должны исчезнуть? Вот хозяин твой, с которым я говорил, сказал, что два твоих товарища пришли к тебе, они здесь, на дворе. Иди, скажи им, чтобы собирались и ждали нас, когда мы вернёмся. Иди и сразу возвращайся!»
Я понимал, что надвигается что-то непредсказуемое. Поиск не мог быть успешным. После ужаса, устроенного здесь «кадетами», их ожидания были непомерно высокими.
В людской мне пришлось разрушить мечты моих товарищей о службе денщиками, которые уже слышали шум Чёрного моря.
Сначала служба обозного кучера и это сразу за линией фронта! Обещания – сапоги, шинели, деньги! – были, скорее всего, просто приманкой, пропагандой.
Конечно, штабс-капитан хотел исполнить доведённый ему приказ.
Передо мной же, в течение последующих нескольких часов, стояла задача на своих двоих поспевать за конём.
Но эти поиски с самого начала как-то не задались. Штабс-капитан полностью положился на меня; он даже ни разу не спешился, хотя я не всегда быстро возвращался, и заставлял его ждать. И так как изначально он дал мне неограниченные полномочия, ему приходилось принимать то, что я ему сообщал. Мне было бы не трудно вести двойную игру и скрывать от него найденных друзей. Но оказалось, что кроме Шёнеманна, Тимекарла и меня, ни одного человека из нашей большой компании в деревне не осталось. А нам теперь было невозможно избежать того, что над нами сгущалось.
Когда я через ворота входил в какой-либо двор и открывал входную дверь лежащего в темноте дома, я наталкивался, в лучшем случае, на старуху, которая только пожатием плеч и качанием головы отвечала на мои вопросы; или там были дети, которые без всякого выражения отвечали «мёртвый» или «здесь больше нет». Мужчин какого-либо возраста нигде не было. Штабс-капитан вначале молчал, когда я появлялся на улице один, без сопровождения, когда же и дальше ничего не изменилось, он стал злым и нервным.
Из-за своего испорченного настроения он очень небрежно отвечал на постоянно звучавшие в темноте окрики часовых.
Согласно приказу, в случае задержки ответа можно было стрелять.
Кто идёт?
Очень неприятно было, когда где-нибудь за стеной или из тёмного угла слышался тихий щелчок спускаемого затвора. Начиная от Дороховского двора и по всей улице, ведущей через всё село, мы наталкивались на эти невидимые посты. Обмен между окриком и ответом происходил в одном и том же порядке.
Окрик: «Кто идёт?».
Ответ: «Люди!».
Окрик: «Какой части?»
Ответ: «Капитан штаба».
Растущее недовольство дозорного выражалось во всё увеличивающейся паузе, которую позволял себе штабс-капитан между окликом и ответом. Когда же он, наконец, разжимал зубы, он раскладывал слова на отдельные составляющие их звуки. И тогда короткое «свои» превращалось в протяжное, гнусавое, бесконечное «с- сво – иии», а «капитан штаба» - в растянутое «ка-пи-тааан штаааба».
Это сильно действовало на нервы.
Полтора часа уже продолжались поиски. И где были 50 военнопленных, призванных в обоз? Можно было поворачивать обратно.
Но в списке этого чёртового штабс-капитана были два венгра, и он не собирался от них отказываться. Поэтому мне пришлось вести его по ужасной дороге на этот дальний хутор.
Добравшись до цели он, через широко открытые ворота, въехал во двор, и в одном из окошек мы увидели слабый свет.
На ощупь я пробрался в дом и действительно обнаружил там венгров, Сандора и Имре. Они узнали меня, и мы пожали друг другу руки.
Первое, что я спросил у них, есть ли ещё во дворе кто-то, кроме них.
Нет, никого. Семья хозяина уехала. – Куда?
«Этого мы не знаем… Мы хотим остаться здесь жить. У Сандора ранение».
В руке Сандора было входное отверстие, выглядевшее не очень хорошо. Они как раз собирались менять повязку. Друг Имре не хотел бросать Сандора.
«Мы не пойдём»,- сказали оба.
«Тогда выйдите из дома и поговорите с офицером, который послал меня! С ним можно договориться, думаю я».
«Мы не пойдём с обозом. Сандор ранен…»
«Выходите! Скажите ему это! Он уже во дворе и ждёт. Вам нужно ему объяснить».
«Мы останемся здесь. Сандор болен. Я ухаживаю за ним», - сказал Имре.
«Но», - повторил я,- «кто-то из вас должен объяснить это офицеру. Кто-то из вас должен выйти и показаться. Или не надо было здесь зажигать свет, и заранее спрятаться. Так нельзя. Вы только ухудшите своё положение, если не выйдете. Или он должен слезть с коня? Это его жутко разозлит».
После долгих уговоров они оба, наконец, вышли из двери. Но и там они продолжали стоять на своём.
Штабс-капитан всё ещё сохранял спокойствие. Имре не мог сказать ничего другого, как: «Сандор ранен… Сандор болен … Я ухаживаю за ним».
«Мы сами о нём позаботимся», - сказал штабс-капитан, - «лучше, чем ты. У нас есть врачи. Он будет в лазарете, пока не выздоровеет».
Но они не хотели. Они попытались привести и другие причины.
Штабс-капитан вытащил пистолет.
«Я спрашиваю ещё раз: Вы идёте?»
«Сандор болен. Сандор ранен. Мы хотим остаться здесь».
Штабс-капитан слегка наклонился c лошади, и пистолет коснулся виска Сандора.
«Ты пойдёшь?»
«Ну – пойду».
Холодное дуло коснулось лба Имре.
«Ты пойдёшь? Ну?»
«Пойду».
И они пошли – также «добровольно», как и те, другие, кто «добровольно» присоединился к большевикам.
Порученный штабс-капитану участок был прочёсан. Маленькая колонна, образованная нами, двинулась в путь – обратно к дому Дороховых.
На обратном пути я решил поговорить с капитаном о собственном деле. Было самое время. Я рассказал ему о предложении, которое мне сделали представители резерва генерального штаба и об их убеждении, что я, как немецкий артист драматического театра, могу быть им чрезвычайно полезен. По этой причине приказ генерала Корнилова меня, вероятно, не касается.
«Касается. Обозу нужны люди.… Никакие другие договоренности не действуют».
Я сказал: «По этому приказу призываются люди православного вероисповедания…. А я таковым не являюсь (Сюда подходили, в лучшем случае, чехи, хорваты, словаки – как приверженцы греческой ортодоксальной церкви)».
«Это условие», - сказал он, - «теряет своё значение из-за недостатка людей для обоза».
Чёрт! Понятие «театр» оставило штабс-капитана совершенно равнодушным; оно его совершенно не тронуло.
Если уж мне приходилось всё равно идти с ними – то почему именно подвозчиком снарядов или возницы лазаретной телеги?!
Именно это меня ожидало.
Перед Дороховскими воротами мне было велено взять свои вещи и забрать с собой обеих ожидающих.
Когда я шёл через двор, мне навстречу вышел старый Дорохов и спросил: «Ты уходишь от нас, Гриша?»
«Я должен. Офицер настаивает».
«Ох, как жалко! … А сапоги, Гриша? Ты возьмёшь их с собой, наши длинные кожаные сапоги?»
«Которые на мне? Конечно. А что?»
«Гриша, это дорогие сапоги. Это наши последние хорошие…. А ты, может быть, больше не вернёшься, Гриша …»
«Конечно, я больше не вернусь».
«Ну вот, видишь! А ты не мог бы пойти в валенках? Надень валенки! Оставь эти здесь!»
И тут я взорвался. Это было слишком - то, что требовал от меня этот жадный старик. Нет, он, конечно, не знал, что у меня было на душе – но идти в валенках сейчас, когда ещё не стаял снег. Он вообразил себе, что я сниму кожаные сапоги? Плохо же он меня знал.
«Как тебе не стыдно?» - набросился я на него.- «Разве я ещё не отработал эти сапоги за шестнадцать месяцев моего пребывания? Я сейчас ухожу, может быть, на смерть, а ты из жадности хочешь заранее снять с меня сапоги, как с того мёртвого солдата у телятника! Уйди с моей дороги! Я только заберу свои вещи и уйду со двора».
И в то время как Кондратий Артёмович, пристыженный, остался стоять, я уже пошёл дальше.
В кухне ждала Настя.
Больше двух часов ждала она здесь, не покидая кухню.
Когда я вошёл, она смертельно побледнела.
Она молчала.
Я посмотрел на неё и прошёл мимо в людскую. Она молча смотрела, как я взял свой рундук и повесил на плечо узелок. В её глазах погасла последняя надежда.
«Нам нужно идти», - сказал я друзьям, подождал, пока они собрались, и пропустил их вперёд.
Потом я подошёл к ней, женщине, которую должен был покинуть. Горло сдавило. Было больно глотать. Лицо застыло, как будто окаменело, я не смотрел на неё.
Прощание
Никакого утешения. Ничто не могло смягчить боль.
Не глядя на неё, я сказал вполголоса: «Я хотел остаться…. Как раз решился на это…. Но теперь я должен идти. – Будь здорова! Будь счастлива!»
Она стояла как неживая. Я отставил рундук, обнял её, взял её руки в свои.
В двери вдруг появился старик, Кондратий Артёмович. Мы видели, как он входил, но не сдвинулись с места. Если бы он поднял кулак – мы бы только удивлённо посмотрели на него.
Но он был человеком.
Да, он действительно был человеком, который только жалостливо и задумчиво посмотрел на нас, чувствуя, вероятно, что здесь происходит.
«Гриша», - сказал он спокойно, - «офицер уже нервничает».
«Я иду», - ответил я, поцеловал Настю на глазах её свёкра, схватил свой красный лакированный рундук за ручку, и поспешно вышел.
Чешские легионеры
На ночь нас – теперь уже входящих в Корниловскую армию – нужно было где-то разместить. Я не знаю, нужно ли считать предпочтением то, что штабс-капитан оставил меня там, где размещался сам. Мы не раздевались, так как сегодняшний сон должен был быть коротким.
Я знал этот домишко, в котором мы ночевали. Жившие здесь люди бежали; помещения были пустыми – но когда-то я пил здесь чай.
Этот дом, недалеко от базара, позади линии других домов, вход в который был через обнесённый стеной двор, принадлежал одноглазому школьному инспектору, который в прошлом октябре приглашал меня к себе, чтобы предложить место внештатного учителя немецкого и, возможно, французского языка. Предпосылкой для этого был план открытия здесь новой школы, принятый тогда ещё не свергнутым временным правительством Керенского. Но так как большевики открытие новой школы не одобрили, назначение не состоялось.
Когда мы вошли, на печи что-то кипело. Штабс-капитану готовили ужин. Ему, как старшему офицеру с особыми полномочиями, полагался денщик.
Этот «денщик», чешский военнопленный, на котором ещё была чешская военная форма, был не расположен говорить со мной или отвечать на мои вопросы. Он не разговаривал с немцами.
Пока штабс-капитан ел свой ужин, я сказал ему: «Ваш денщик» такой же военнопленный, как и я, но он не хочет это признавать. Он не хочет быть со мной на одном уровне».
«Это почему?».
«Он чех. А чехи известные пан-славянисты. Они всё слегка преувеличивают».
«Это их идея рассматривать немцев как сорняки, которые чехам нужно выполоть».
Штабс-капитан пожал плечами: «Существует и пан-германизм. Он нам тоже не нравится…. Неприятны все эти националистические перегибы – но они есть. Мы знаем, и в Корниловской армии, что чехи не знают пощады по отношению к немцам. Вчера они здесь, на Базарной площади, ни с того, ни с сего уничтожили группу немцев и австрийцев, саблями …. Да, знаете, у военнопленных о нас плохая репутация. Особенно чехов вам нужно избегать. Ваши друзья должны были это знать. Чех борется за свою свободу от чужих оков. Он ненавидит своих угнетателей. Конечно, мы поддерживаем славянские движения, как можем».
Чехи!…. Мне не нужно было рассказывать о справедливом стремлении чехов к свободе. Лучше бы я остался в неведении о ведущей роли чехов в Лежанской трагедии. Но теперь пришло время привыкать к таким открытиям, закалять своё сердце перед встречей со злом, которое исходило от чехов в отношении нас.
Они начали играть свою роль на русской земле, и эта роль стоила множеству «нечехов» жизни. То, что до этого просачивалось о них в Лежанку в виде слухов, впоследствии оказалось действительностью.
В Лежанской бойне несчастных военнопленных мы увидели первый образец того, что так называемые чешские легионеры провозгласили на знамени своей национальной ненависти.
Когда русский крестьянин иногда рассказывал нам о пользовавшихся дурной славой кавказских чеченцах, и с лёгким ужасом описывал их выдающиеся умения в обращении с саблей – чеченец не стрелял, он рубил своего врага на куски – там речь шла о полуварварских племенных воинах, таких же диких, как их горная страна. Каким же ослепляющим должен быть шовинизм, человеческая дикость, если представители цивилизованной среднеевропейской нации совершают сабельную расправу над беззащитными людьми только потому, что они не чехи.
Чтобы подавить сопротивление австрийско-венгерской армии, чехи на фронте, где не было военных действий, перешли в лагерь русских. Они делали это целыми соединениями, как показал пример их 28, 36 и 88 полков.
Но эта расправа было лишь удовлетворением личной потребности в мести.
Сейчас большевики с помощью «интернационалистов» создавали всё более крупные боевые отряды, у чехов появился серьёзный противник. Здесь действовал закон «Ты или я!». «Интернационалисты», стопроцентные коммунисты из самых разных стран, насилием и пропагандой склонили также тысячи военнопленных последовать за советским правительством в его военных походах.
В беспокойном полусне этой ночи мне приснился мой прекрасный австрийский «Фридрих фон Шиллер», который мирно сидел рядом со мной в комнате на полу, где под чайным столом школьного инспектора было моё место ночлега.
Он улыбался мне и просил меня на своём дружелюбном венском наречии, чтобы я – если хочу сохранить его в своей памяти – сочинил о нём траурную песню; он, когда был жив, делал это для других. «И красота должна умереть! Что покоряет людей и богов, но не трогает железную грудь зловещего Зевса…»
На рассвете все, кто был направлен в качестве возниц в обоз, собрались перед домом врача – доктора Реутского на Базарной площади.
Туда же собрали и реквизированные крестьянские телеги, которые теперь были в распоряжении лазарета.
На эти бедные повозки мы погрузили всех раненых, вынесенных из больницы – страшно изувеченных людей, которых ожидала теперь бесконечная тряска в телегах. Их нужно было увозить с собой, оставить их здесь означало: отдать на растерзание жителям Лежанки.
Во время погрузки этих несчастных вновь бунт со стороны венгров Имре и Сандора, которых должны были разлучить. Они протестовали шумно и страстно. Успокоились они лишь тогда, когда главный врач кадетов пригрозил расстрелять их.
Вначале, определённый возницей одной из таких телег с ранеными, я всё же потом получил в своё распоряжение провиантскую телегу, и это мне, честно говоря, было больше по душе. Отто сразу за мной вёз полевую кухню; да и Тимекарл был недалеко от нас на какой-то телеге.
Причиной того, что начавший движение обоз, состоявший из множества телег, так медленно выбирался из Лежанки, были кучи трупов на улицах, которые нужно было объезжать. Их позволили собрать; разрешение на захоронение до сих пор дано не было.
Сообщение отредактировал Карпов Олег Михайлович: 25 декабря 2013 - 15:50
