С Испанцами на Ленинградском Фронте
Речка, такая мелководная, что ее в любом месте ребенок может перейти в брод, тонкой струйкой бежит посередине широкого русла из больших и маленьких камней, а по краям русла отвесные берега, кое-где скрывающиеся в растущих по ним кустам шиповника, а большей частью состоящие из сухого белого известняка. Над глубокой пропастью перекинут большой деревянных мост и по обеим сторонам разбросалась деревня. Испанцы называли это место каньон, ущелье. Почему испанское слово попало в финское село, километрах в тридцати от Ленинграда, читатель увидит из дальнейшего.
На краю, проходящей через село, большой дороги, недалеко от моста, я встретился в первый раз с несколькими бойцами Голубой Дивизии.
За целые недели до их прихода немцы распространяли среди населения жуткие слухи, рисуя испанцев, как банду жестоких, недисциплинированных мародеров, от которых мирные жители могли ожидать каких угодно бед, говоря только в утешение, что немецкое командование постарается их держать в руках и не допускать чрезмерных злоупотреблений.
Немудрено, что финский мальчуган – подросток, которого я спросил, где найти испанцев, испуганно сказал мне, что они очень злые и с ними лучше не иметь дела, и с опасливым любопытством, издали, следил глазами за мной, когда я подошел к остановившимся у дороги 5 или 6 испанцам. На мне была военная форма, такая же как на них; незадолго до того я поступил переводчиком в немецкую часть. Все отличие было в том, что у них на левом рукаве были нашивки, выдержанные в цветах испанского флага – красный – желтый – красный, считая сверху вниз – с надписью внизу «Эспанья».
“Son Ustedes espanoles?” (Вы испанцы?), помню, спросил я, и эта простая фраза открыла мне путь и новый мир. Смуглые, черноволосые, с мягкими темными глазами южан, молодые ребята в расстегнутых мундирах, в сдвинутых на бок шапках и совсем без шапок, живо окружили меня и широко улыбаясь закидали вопросами. Почему я умею говорить по испански? Откуда и как сюда попал? Не хочу ли перейти от немцев к испанцам?
Как не хотеть! И это предложение я через несколько дней осуществил, но без некоторых трудностей со стороны немцев. Но то, чтобы я этим последним был нужен, но при их «дружеских» отношениях к испанцам, им такое желание с моей стороны весьма не нравилось. Немецкая часть, где я служил, между тем уходила и в конце концов полковник посла со мной фельдфебеля, спросить у испанцев, принимают ли они меня к себе.
Мы подошли к испанцам, которые на берегу реки, с шумом и криком, водружали палатки. Среди них у меня уже вдоволь друзей и знакомых. Но оказалось, что среди них, с одной стороны ,не было никого, кто бы знал по немецки, а с другой – ни одного офицера.
«Кто же командует здесь?» – с неодобрительным недоумением спросил немецкий фельдфебель. Испанцы перемигнулись , и один из моих приятелей сказал, что он пока заменяет сержанта. Через мой же перевод фельдфебель спросил у него, говорю ли я по испански, и хотят ли они меня принять; в ответ все солдаты дружно закивали головами, на невероятной смеси русского и немецкого с испански заверяя, что я говорю по испански очень «Гу» (такую форму в их устах принимало немецкое «гут»). На что фельдфебель отдал честь и исчез с нашего горизонта, зашагав, среди высокой травы, в направлении деревни.
Я бегло читал по испански, но первые дни порой с трудом различал в потоке речи, где кончалось одно и начиналось другое слово во фразе и не сразу схватывал смысл знакомых выражений. Потом выработалась привычка и все стало понятным. А через некоторое время я уже различал с первых слов по произношению, кто из какой провинции родом – из Галисии или Андалузии, из Мурсии или из Аликанте, а испанцы подчас не хотели верить, что я русский. Один даже сказал по такому случаю, что у меня чисто испанское лицо – una cara tipicamente espanola.
Я знал до того Испанию и испанцев только по книгам, через призму замечательной, и так мало известной в остальном мире, испанской литературы. Я уже любил ее, и мне не пришлось разочароваться; дух смелости, рыцарства, романтизма и особой горячей жажды жизни и приключений, наполнявший испанцев, - меня быстро очаровал и покорил. Как это ни странно, испанский характер, как я убедился, во многом близок к русскому – это подмечали и сами испанцы. Может быть потому, что Испания, как и Россия, исторически была краем Европы и подвергалась сильному восточному влиянию? Так или иначе, в испанцах живет тот же размах, та же широта натуры, что и у русских. Им абсолютно чужды тот мелкий грошовый эгоизм, то «сантимничество», которые столь присущи, например, немцам и французам. Испанцу ничего не стоит, под минутным впечатлением, отдать все что он имеет, рискнуть или пожертвовать жизнью за минуту счастья.
Через несколько дней испанский сержант сам принес мне нашивку с испанским гербом, а мои приятели – солдаты, порывшись у себя в вещах, вытащили запасные погоны и орла, которого, по немецкой форме, носили на груди (на службе у немцев я, как русский, хотя и носил форму, не имел знаков различия). Это скрепило внешне мою связь с Голубой Дивизией; внутренне еще раньше скрепило другое – те доброта и товарищеское отношение, которые я нашел в ее бойцах.
Дивизия была совершенно особым миром среди германских войск. Одной из ее отличительных черт было обилие и высокое качество ее продовольствие. Кроме нормального солдатского пайка, шедшего от немцев, все служившие в ней получали продукты, присылавшиеся непосредственно из Испании, и, в результате, жили совсем иначе, чем персонал, стоявший рядом немецких армейских частей. Испанцы не признавали черного хлеба, и у них был в употреблении исключительно белый; консервы разных сортов, сахар, мед и т.д., вплоть до шоколада, чем можно съесть. Молоко покупалось частью на казенный счет, частью самими бойцами, но, как общее правило, в каждом доме, где были расквартированы испанские солдаты, стояло всегда несколько полных кувшинов, из которых любой из них, или пришедший в гости, мог пить сколько угодно – сахар и кофе употреблялось на таких же началах. Единственное, от недостатка чего они страдали, были почему-то папиросы. Нормальные паек в 6 сигарет хватал им в среднем на час времени – испанцы почти все курили бешенно – и не смотря на все добавки, им всегда недоставало табаку. Я, впрочем, говорю о том периоде, который я застал: в разных условиях фронта испанские части иногда могли попадать и в достаточно тяжелые условия, далекие от тех которые я описываю.
Я попал в Голубую Дивизию после недельного пребывания в немецкой части, которому предшествовала длительная голодовка, и далеко от нее не оправившись и, очутившись среди всего это изобилия, первые дни наедался до дурноты, уничтожая по несколько килограмм хлеба и несколько банок консервов в день; потом я чувствовал себя уже нормально и питался как остальные. Испанцы проявляли ко мне это первое время исключительную деликатность, все время уговаривая не стесняться и стараясь угостить чем нибудь получше, не жалея даже сигарет, которые у них так ценились (я , впрочем, не курил и от них отказывался).
Эти чуткость и человечность были мне дороже чем вся материальная сторона. Для испанцев, в отличие от немцев, я не был иностранцем, представителем нации, с которой они воевали, - я был в полном смысле слова своим. Надо сказать, что они вообще ясно чувствовали, что воюют не против русских, а против большевиков и, в отличие от всех других иностранцев, когда говорили о неприятеле, называя их не «русскими», а «красными» «лос рохос». Это слово шло у них с годов недавней гражданской войны в Испании и воспоминание об этой войне помогало им понимать, что есть испанские и русские коммунисты, равно как и испанские и русские антикоммунисты, и между нами одна грань, гораздо более важная, чем национальные различия. О том, что делали коммунисты в Испании, я скоро узнал из рассказов моих новых друзей все то, что подозревал прежде, но что от нас тщательно скрывала советская печать.
Один из них, Анхель Перес, рассказывал мне, что у него расстреляли отца и мать за то, что те, в красной зоне Испании, пошли в воскресенье в церковь. Рассказали мне и обо всех тех издевательствах и истязаниях, которые видели своими глазами – о священниках, которых живыми вешали над огнем и медленно поджаривали, о зверствах над семьями испанцев, дравшихся на стороне националистов. Рассказывали о героической обороне франкистов в Алькасаре и историю генерала Москардо, шестнадцатилетний сын которого был захвачен в плен красными и расстрелян после того, как отец отказался сдать крепость взамен за сохранение ему жизни. Мне стали понятны мотивы, побудившие эту молодежь – лучшее в Испании – отправиться добровольцами на далекий север и рисковать жизнью в борьбе против коммунизма. Для них было тоже понятно, что я на их стороне против большевиков и может быть из за этого понимания они с особенной лаской и заботой относились ко мне.
До сих пор я с волнением вспоминаю некоторые подробности, в которых эти симпатия и внимание находили свое случайное выражение. Помню, однажды ночью, наполовину проснувшись, в то время как один из моих товарищей по комнате в деревенской избе, рыжеватый Хоакин Масия из Аликанте, уже спал на своей кровати, я увидел при свете свечи, как второй сожитель, Мануэль Говеа, только что вернувшийся с дежурства, собирался ложиться. Говея по своему виду был противоположностью тому, как мы обычно представляем себе испанцев - с льняными волосами и белой кожей северянина; а был он с самого юга Испании, из Андалузии, помнится из Малаги, - косая сажень в плечах и медлительно флегматичный в речи и движениях. Окинув взглядом комнату, он заметил, что я лежу под тонким одеялом – а ночь была холодная – покачал головою, снял со стены свою шинель и осторожно накинул на меня, думая, что я сплю и стараясь не разбудить. Помню, как первые дни, если им казалось, что я себя чувству одиноким или стесняюсь, то один то другой из солдат подходил ко мне и спрашивал, не скучаю ли я; все ли у меня идет хорошо, не голоден ли, не хочу ли курить; повсюду разливались мелодии, занесенные с востока и т.д.
Но скучно мне никогда не бывало. Испанцы принесли с собою в эту захолустную деревушку дух романтики и экзотики с далеких плоскогорий Месеты и из долин Аналузии… Каждый вечер, когда кончались занятия и работа, по всей деревне раздавались звуки музыки и песен, в которых была разлита меланхолия и ностальгия свое время в Испанию арабами, мелодии, где страсть, тоска и радость жизни переплетались в одном и том де монотонном ритме, словно звон бубенцов каравана пустыни.
Испанцы, в отличие от практических немцев, жили сердцем, а не рассудком, и любовь занимала в их жизни первое место. Надо между прочим заметить, что возраст бойцов дивизии был в среднем от 18 до 24 лет. По социальному происхождению они принадлежали к самым разным слоям – среди них были равно студенты и лица интеллигентных профессий и простые крестьяне; многие их этих последних не умели даже читать и писать – и, курьезным образом, я под их диктовку составлял им письма на родину.
Все они влюблялись с чрезвычайной стремительностью и переживали свои увлечения очень глубоко; это не были для них дела купли и продажи, а вопросы жизни и смерти.
Помню, между прочим, картинку, которую мне пришлось наблюдать в одном из первый дней у испанцем. Какая-то молодая крестьянка работает у себя в огороде. К ней подходит испанец и затевает разговор; через минуту ее лопата переходит в его руки, и он начинает работать изо всех сил. Вскоре к ним подходят еще несколько испанцев; один берется за ведро и начинает поливать грядки, другой находит себе еще какую-то работу в этом роде, а хозяйке остается только давать общие указания. Вот стиль ухаживания, к которому никогда не прибегали немцы!
Каждый день кто-нибудь из испанцев просил меня написать для него по русски письмо, куда он вкладывал самые горячие комплименты и мольбы о свидании, для той или другой из деревенских девушек и обычно через некоторое время просил меня перевести ему ответ. Ответы эти бывали разного рода, и когда их смысл оказывался неблагоприятным, кавалеры приходил в бурное отчаяние, обычно принимались составлять новое послание, искали возможных соперников и новые пути ухаживания.
Некоторые предпочитали объясняться устно и нередко обращались ко мне за уроками. Надо сказать, что вопреки моим ожиданиям, испанцы с чрезвычайной легкостью выучивались по русски, тогда как немцы, оставшиеся в России по нескольку лет, не могли запомнить ни одного слова. Может быть тут играли роль общительность испанцев и их человеческое отношение к окружающему населению, в силу которого они не могли примириться со стеной незнания языка, стоявшей между ним и ими. Факт тот, что почти все более или менее умели объясняться на смеси русских, испанских и немецких слов, быстро вошедшей во всеобщее употребление на местах, где стояли части Голубой Дивизии. Некоторые же, более упорные. Как мой приятель Хуан Лопес, молодой галисиец из Лугул, выучивались говорить настолько правильно, что их порой можно принять за русских и они могли с успехом служить переводчиками между русскими и испанцами.
У испанцев существовала целая песенка, составленная на международном жаргон, о котором я упоминал выше; я слышал ее много раз и очень жалею, что не догадался записать; помню из нее одну строчку, где говорится, что все известно,
«Кэ солдат испанский много *цензура*ган!»…
мне врезалась в память карикатура, опубликованная в издавшейся при Голубой Дивизии газете “Hoja de Campana” (это по испански значит «Полевой листок» и звучит по русски: «Оха де кампанья»; по невежеству некоторых русских журналистов, упоминавших его в своих газетах, это название транскрибировалось как «Хойя де кампанэ», что по испански давало бы довольно бессмысленное сочетание слов «Сокровище колокола»). Карикатура называлась “Dos ex-guripistas” изображала встречу в мадридском кафэ двух ветеранов Голубой Дивизии, один из которых оказывается в положении кельнера, а другой клиента. Вот их диалог:
- Cafe! – Solo? – No, con malako.
- Neto malako; karova capu.
(«Капу» равняется немецкому «Капутт». Оно составляло незаменимую часть жаргона).
Я ходил в это время в испанской форме и помню, как однажды в соседней деревушке, где меня не знали в лицо, одна старушка, у которой я спросил догору, мне сказала:
«Чисто вы говорите по русски; а все, сразу, видать иностранца!»
Великое дело самовнушение!
Одна из вещей, которые мне больше всего удивили, когда я ближе вошел в жизнь Голубой Дивизии, была острая вражда между испанцами и немцами. Я тогда еще говорил, что можно подумать будто я попал на службу к англичанам или американцам: более острую взаимную антипатию, чем между солдатами Дивизии и немцами, тогда трудно было и вообразить. Она, впрочем, была скрытой, а внешне прикрывалась товариществом и вежливостью. Испанцы объясняли: «Мы союзники в борьбе с большевизмом, и в этом смысле немцы – наши товарищи. Но как люди они нам совершенно чужие. Нам много симпатичнее русские: у русских есть сердце, а немцы прямо какие то живые машины».
У испанцев были с немцами и некоторые другие счеты. Так они были в обиде что их, южан, послали на самый северный участок фронта. Надо, впрочем, сказать, что холод они выносили очень хорошо и часто в самый разгар зимы умывались снегом. Жаловались, что их заставили пешком проделать поход из Польши до Новгорода, а потом и до Ленинграда, когда свободно могли дать в их распоряжение поезда. Что касается испанцев – они воевали своеобразно, вкладывая в дело больше отваги, чем системы. Помню случай, когда один капитан был так огорчен смертью своего друга, убитого случайной пулей, что за свой страх и риск начал наступление, к которому потом примкнули и другие части, так что образовался прорыв во вражеских линиях. Однако, верховное командование осталось недовольно таким экспромтом и сменило испанцев на это участке.
Думаю, что здесь же стоит рассказать один эпизод, имевший место много позже, но связанный с моей службой у испанцев: о моей первой встрече с русским эмигрантом. В тот момент я уже служил у испанцев и направлялся в свой родной городок на несколько дней в отпуск. Он находится в зоне, занятой испанцами. Помню, какое радостное волнение охватило меня, когда я перешел черту их расположения и снова услышал быструю речь с типичным для испанцев звуками гортанного ха и раскатистого эр, когда вокруг снова замелькали их смуглые живые лица.
В утренний час золотой осени, на дороге между двумя деревнями, стройный смуглый лейтенант выводил на ученье роту, перед которой несли испанское знамя. Развивавшееся по ветру. Мое сердце наполнилось нежностью, словно это был наш национальный флаг. Я отдал четь и долго потом провожал глазами его красно-желто-красное полотно…
В слободе Покровской, через которую мне надо было пройти. Я имел от знакомых адрес русского эмигранта Александра Александровича Трингама, состоявшего на службе в Голубой Дивизии и в тот момент работавшего в штабе в чине майора. Я отыскал его дом, поднялся на крыльцо и постучал. Молодой белокурый паренек в испанской форме открыл мне дверь. Я спросил его по испански здесь ли живет сеньор Трингам. В ответ он повернулся и крикнул «Александр Александрович! Тут тебя какой то спрашивает…» Александр Александрович еще не встал – было раннее утро. Я прошел в его комнату. Высокий, с энергичным лицом, на вид еще молодой (хотя он не был слишком молод, так как принял участие в гражданской войне в России уже в чине капитана), с типичной офицерской выправкой, которая сразу бросалась в глаза, он принял меня очень любезно когда я передал ему мое рекомендательное письмо. Через несколько минут у нас завязался оживленный, дружеский разговор. Трингам рассказал мне, что он сражался на стороне генерала Франко, куда отравился с началом красного мятежа в Испании; после войны получил испанское подданство и работал бухгалтером на большой фабрике в Мадриде. Он говорил, что им, белым русским, было очень трудно попасть на службу в Дивизию в силу противодействия не испанцев, а немцев. Ему удалось устроиться туда лишь благодаря случайности: в последний момент оказалось, что в одной из частей недоставало людей для ухода за лошадьми, и его приняли конюхом. В дальнейшем же знание русского языка помогло ему сделать быструю карьеру. По его словам, из десятка с лишним русских, поступивших в Дивизию, трое было убито, несколько человек вернулось в Испанию, задетые враждебностью немцев, остальные же продолжали работать.
Но интереснее всего были для меня полученные от него сведения о русской эмиграции – он был первым ее представителем, которого я увидел своими глазами. Судя по моему новому знакомому, об эмиграции у мен создалось самое лучшее мнение. Трингам был убежденный монархист: «Недаром династия Романовых правила в России 300 лет!» - и состоял в одной из монархических организаций, к сожалению не помню в какой именно. Он был именно таким человеком, из каких по нашему представлению должна была состоять эмиграция. Характерно в нем было то, что он употреблял все свое влияние у испанцев на пользу русского населения. В деревне все его знали и не могли им нахвалиться. Между прочим, его деньщик, открывший мне дверь, был пленный красноармеец, которого он выручил из лагеря. У меня от этой встречи надолго осталась вера в русскую эмиграцию.
Владимир Рудинский
"Под Белым Крестом" №2, апрель; №3, сентябрь 1952г.
С Испанцами на Ленинградском Фронте
Автор
Гость_ТАЙЛЕР_*
, 03 июн 2006 17:22
-
Тема закрыта
Сообщений в теме: 7
#2
Siegfried Schrott
-
- Новичок
-
- 668 сообщений
Лейтенант
-
Füs.-Rgt.33
-
22 I.R.
-
3/51.(H)I.D.
-
R.A.R.
Отправлено 05 июня 2006 - 17:14
Кстати, кто-нибудь может дать квалифицированный ответ, почему испанскую дивизию принято называть "голубой", ведь "azul" переводится как синий, без каких бы то ни было оттенков.
#3
Гость_Kurt_*
Гость_Kurt_*
-
- Гости
Отправлено 05 июня 2006 - 21:32
Это первое значение, а второе - "небесно-голубой".Кстати, кто-нибудь может дать квалифицированный ответ, почему испанскую дивизию принято называть "голубой", ведь "azul" переводится как синий, без каких бы то ни было оттенков.
При этом фалангистские рубахи были как раз темносиними или насыщенно синими.
Т.е. в любом случае перевод "голубая дивизия" неверен по факту.
#4
Евгений Дриг
-
- Новичок
-
- 24 сообщений
Рядовой
-
Выстрел
Отправлено 06 июня 2006 - 00:06
Дивизия называется "azul", но это и голубой, и синий... По умолчанию - синий.
Но название - от цвета рубах. А какого они были цвета?
Но название - от цвета рубах. А какого они были цвета?
#5
Евгений Дриг
-
- Новичок
-
- 24 сообщений
Рядовой
-
Выстрел
Отправлено 06 июня 2006 - 11:11
Синими, даже темносиними.
Тогда единственное, что могу вразумительное предположить - это глюк советских историков или переводчиков. Один написал "голубая дивизия" и пошла гулять песенка...
#6
Siegfried Schrott
-
- Новичок
-
- 668 сообщений
Лейтенант
-
Füs.-Rgt.33
-
22 I.R.
-
3/51.(H)I.D.
-
R.A.R.
Отправлено 06 июня 2006 - 11:55
Тогда единственное, что могу вразумительное предположить - это глюк советских историков или переводчиков. Один написал "голубая дивизия" и пошла гулять песенка...
Судя по помещенному выше тексту - не только советских. И никак не историков, если учитывать, что такой перевод появился еще во время войны.
#7
Евгений Дриг
-
- Новичок
-
- 24 сообщений
Рядовой
-
Выстрел
Отправлено 06 июня 2006 - 13:58
Судя по помещенному выше тексту - не только советских. И никак не историков, если учитывать, что такой перевод появился еще во время войны.
Perdon, текст ниасилил...
Сейчас посмотрел... Действительно тупые завывания, но почему перевод появился во время войны? Статья опубликована в 1952 г., когда могло уже быть распространено название "голубая дивизия"...
Или речь идет о каких-то других материалах?
#8
Siegfried Schrott
-
- Новичок
-
- 668 сообщений
Лейтенант
-
Füs.-Rgt.33
-
22 I.R.
-
3/51.(H)I.D.
-
R.A.R.
Отправлено 06 июня 2006 - 15:23
К сожалению, пока негде проверить, но мне очень сильно сдается, что русский перевод "голубая дивизия" уже был во время войны. А публикация 1952 года от войны отстоит ненамного.
